Дегустаторши

Вот и все. Я потеряла отца, мать, брата, мужа, Марию, Эльфриду, а по большому счету и несчастного математика Вортманна, разве что сама еще цела. Но конец уже не за горами.

– Гитлер отбывает двадцатого вместе с верхушкой вермахта. Гражданским служащим перед отъездом еще придется заниматься организационными вопросами, документами, снабжением, так что в поезд они сядут только через несколько дней. Ты поедешь с ними.

– И зачем им брать меня с собой?

– Я придумаю, как тебя спрятать.

– А кто тебе сказал, что я буду прятаться? И потом, что со мной сделают, если найдут?

– Это единственный способ. Когда люди поймут, что деваться некуда, начнется паника. Сейчас у тебя есть шанс уехать. И подходящий поезд.

– Не собираюсь я садиться ни в какой поезд! Куда это ты меня отправляешь?

– В Берлин, я же сказал.

– С чего бы мне тебе доверять? И почему я бегу одна, бросив остальных? Просто потому, что переспала с тобой?

– Потому что ты – это ты.

– Это несправедливо.

– В жизни вообще маловато справедливости. Но тут, по крайней мере, не мне решать.

Да, справедливости немного даже в любви. Кто-то, например, любил Гитлера, причем любил без памяти, – мать, сестра, Гели[20], Ева Браун, которой он однажды сказал: «Это ты, Ева, научила меня целоваться».

Я задержала дыхание, чувствуя, как пересохли губы.

Циглер подошел ближе, взял меня за руку, но я отшатнулась.

– А мои свекры?

– Пойми, я не могу прятать всех подряд.

– Без них я не поеду.

– Не упрямься, послушай меня хотя бы раз.

– Однажды я тебя послушалась, и все кончилось плохо.

– Я просто хочу помочь.

– А я устала выживать, Альберт. Рано или поздно мне придется начать жить.

– Тогда уезжай.

Я вздохнула:

– Ты тоже едешь?

– Да.

В Баварии его ждет семья. Меня в Берлине не ждет никто. Я буду совсем одна, без крыши над головой, под бомбежками. Бессмысленное, бесцельное существование – и столько усилий, чтобы его продлить? Словно выжить – мой долг, понять бы только перед кем.

«Это инстинкт, биология, от нее не убежишь, – возразил бы Грегор с присущей ему рациональностью. – Не думай, что ты так уж сильно отличаешься от других животных».

Не знаю, правда, предпочли бы другие животные смерти жалкую, ничтожную жизнь, смогли бы прозябать в нищете, в одиночестве, лишь бы не броситься в озеро Мой с камнем на шее, сочли бы войну проявлением естественного инстинкта своего вида. Нет, пожалуй, человечество – это все-таки особый вид. Единственный, способный обуздывать свои инстинкты.

Йозеф и Герта не стали спрашивать, благодаря кому я тайком от всех уезжаю в Берлин на поезде, полном нацистов. А может, они уже давно это знали. Отчасти мне даже хотелось, чтобы они воспротивились моему отъезду: мол, останешься здесь, пришла пора за все ответить. Но Герта только погладила меня по щеке и прошептала:

– Будь осторожна, дочка.

– Вы ведь тоже едете! – Я убедила Циглера, что он найдет способ спрятать и этих двоих.

– Мы слишком стары, – проворчала Герта.

– Если вы не поедете, я тоже останусь, я вас не брошу! Я не оставлю вас здесь одних! – воскликнула я, вдруг вспомнив Франца: когда я просыпалась после очередного вихря, он брал меня за руку, и это тепло успокаивало. Иногда я даже забиралась к нему в постель и обнимала его сзади. Дом Герты и Йозефа казался мне таким же теплым, каким был мой брат.

– Уезжай, пока еще можешь, – заявил Йозеф таким властным тоном, какого я еще ни разу не слышала. – Ты должна спастись.

Он говорил совсем как его сын.

– Когда Грегор вернется, ты будешь ему нужна, – добавила Герта.

– Он никогда не вернется! – вырвалось у меня.

Герта изменилась в лице и, оставив меня за столом, ушла греметь посудой. Йозеф, стиснув зубы, выскочил во двор, невзирая на мороз.

Я не бросилась ему вслед, не встала, чтобы помочь Герте: мы уже отдалились друг от друга, уже были одиноки, каждый по-своему.

Когда Йозеф снова возник в дверях, я попросила прощения, но Герта так и не подняла глаз.

– Простите, – повторила я. – Я прожила с вами целый год, вы – единственная семья, которая у меня осталась. И я боюсь вас потерять. Боюсь, что не смогу жить без вас.

Йозеф подбросил полено в камин и сел рядом.

Мы снова были вместе, мы снова грелись у огня, как в тот день, когда обдумывали рождественский ужин для Грегора.

– Пообещай, что вернешься сюда вместе с нашим сыном, – сказала наконец Герта. – Просто пообещай.

Мне оставалось только кивнуть.

Мурлыка забрался ко мне на колени, выгнул спину, потянулся и принялся протяжно мяукать, будто прощаясь.

Утром третьего дня автобус так и не появился: Гитлер уехал. Мои подруги не знали, что больше он не вернется. Я не могла заставить себя попрощаться ни с Лени, ни с остальными: к счастью, в Гросс-Парче ударили морозы, и я вообще редко выходила из дома.