Действительно ли была та гора?

На заднике сцены, в центре, висели портрет маршала Ким Ир Сена, а рядом, справа и слева, портреты Мао Цзэдуна и Сталина. Как я ни старалась быть объективной, похвалы пению самого лучшего в мире коллектива художественной самодеятельности были или преувеличением, или снисхождением. Дело в том, что почти все песни, одну за другой, пели дети. К тому же весь репертуар состоял из народных песен. Но утешением служило, что девочки, в глазах которых отражался долгий голод, одетые в юбки малинового цвета, кофточки с разноцветными полосками на рукавах, и красными ленточками в волосах выглядели фантастически. В их ярко-красно накрашенных губах не было ничего противного. Уже то, что они не умерли в этой безжалостной войне и, надев пестрые детские платьица, хриплыми голосами пели песни, могло растрогать. Интересно было узнать, откуда, из каких мест они прибыли сюда. Я не могла поверить в то, что они проделали столь длинный путь только для того, чтобы спеть для нас. Что касается хора, его надо было называть не хором девочек, а хором девушек, настолько все они выглядели взрослыми. Из-за того, что голос девушки, стоявшей посередине и певшей соло, одновременно был звонким и имел печальную глубину, у меня защемило в груди. Когда ее красивый голос, поющий слова: «Накройте меня знаменем. Красным знаменем…», на волне хора голосов поднялся до максимальной высоты, я увидела, как ресницы конюха Шина стали влажными. Я тоже, впервые за долгое время, позволила себе заплакать от неясной щемящей печали.

Танец был последним в программе выступлений. Товарищ Шин возбужденным голосом сказал, что сейчас будет «самое настоящее». Мне было неясно, что он имеет в виду: то ли то, что все до сих пор было подделкой, то ли то, что именно в этот раз выходит тот самый коллектив художественной самодеятельности. Танец с названием «Победа» танцевали две девушки. Обе были юны и выглядели старше пятнадцати лет. Одна девушка, в рабочем комбинезоне, с туго перевязанными волосами, держала в руке молот и что-то похожее на серп, другая, в слегка колышущемся розовом платье, держала сверкающую игрушку, похожую на арфу. Девушка в платье танцевала медленно и изящно, а девушка в рабочем комбинезоне — энергично и быстро, но это было больше похоже на ритмичные движения из гимнастики. Две танцовщицы, кружа по сцене, преследовали и догоняли друг друга, но в конце концов девушка в розовом платье без сил рухнула в центре сцены. Танец закончился, когда девушка, державшая в руке серп и молот, танцуя, остановилась и наступила ногой на пояс девушки в розовом платье. Стоящие сзади военные восторженно зааплодировали. Мы тоже захлопали, оглядываясь на конюха Шина.

Честно говоря, это был примитивный детский танец, который не хотелось смотреть до конца. Мне казалось, что меня стошнит. Было такое ощущение, словно я смотрела на чрезмерно усердного коммуниста, раздевшегося перед людьми, без какого-либо скрытого в его поступке смысла. Когда обнаженный человек на сцене не стыдится своей наготы, должен отвернуться хотя бы зритель.

Когда закончился танец, мы вышли на улицу и снова выстроились гуськом, чтобы вернуться домой. Конечно, мне было неудобно перед олькхе, но я не могла выразить этого словами. Мне было невыносимо грустно.

Время близилось к полуночи, я была выжата как лимон, но сон, кажется, не собирался приходить. Я дрожала, лежа под одеялом, охваченная отчаянием, гневом и страхом. Действительно, эта власть была страшной. Причина, заставлявшая меня дрожать от страха, была даже не в режиме диктатуры или необычайно сильной армии северян. Я боялась, потому что не понимала, как они могли так мастерски притворяться равнодушными. Как они могли забыть о вечной истине, что человек может жить, только пока он ест? Как же они могли не быть страшными, когда вместо еды принуждали наслаждаться «искусством» людей, находившихся на пороге голодной смерти? Даже если бы они предложили яд, их поступок не был бы так ужасен. По крайней мере, это было бы последним угощением, признанием тебя человеком. Даже убийство подразумевает контакт между людьми. Но в новом мире люди не понимали друг друга. Как так случилось, что в этом ужасном мире наша семья оказалась в столь бедственном положении, не имея возможности вырваться из его оков?

В тот день олькхе произвела хорошее впечатление на конюха Шина. Он несколько раз сказал мне, что, когда увидел товарища Пака, то есть олькхе, она напомнила ему сестру, оставшуюся в его родных местах. По моим предположениям, он был старше олькхе, но собирался вести себя с ней как младший брат. Я не знала, что и думать. Это был мир, в котором каждому было необходимо утешение. Сестра с родины… Для Шина, который не мог увидеть ни родину, ни сестру, это были красивые слова, вызывающие тоску.