Декабристки. Тысячи верст до любви

– Господин генерал-губернатор! Михаил Андреевич! Вы меня слышите? – мягко, но настойчиво звал его все тот же знакомый голос. – Вы можете говорить?

– Да, могу… – с трудом, но все же отчетливо выговорил Милорадович и тут же почувствовал, как течет по его губам и подбородку теплая и липкая кровь. Нет, говорить он все-таки был не в состоянии!

– Михаил Андреевич, мне надо попробовать извлечь пулю, – продолжал заботливый голос, и генерал-губернатор наконец узнал его. Это был Василий Буташевич-Петрашевский, врач, сопровождавший его почти во всех его военных походах и время от времени помогавший ему после, в мирной жизни. Хотя применять свои медицинские знания к Милорадовичу ему приходилось редко, а если и приходилось, то речь шла о каких-нибудь мелочах. «Зато теперь у Василия Михайловича будет очень много работы! – вздохнул про себя генерал-губернатор. – Или наоборот – вообще никакой работы не будет…»

– Делайте, что считаете нужным… – прохрипел он, изо всех сил стараясь говорить разборчиво и понятно. Врач что-то ответил, но Милорадович опять не разобрал слов из-за накатившей на него новой волны боли. Еще более сильной и длившейся еще дольше – как ему показалось, многие часы…

– …теперь все, теперь только надеяться на лучшее… – донеслись до него сквозь эту боль слова Василия Михайловича. Но особой надежды в них Милорадович не услышал. Боль как будто бы и стала меньше, но он чувствовал, что вместе с ней из него ушли почти все силы. В конюшне словно бы стало темнее, а голоса врача и его помощников звучали как-то приглушенно, словно бы из-за плотной портьеры…

Нет, он не должен был сдаваться, он не мог умереть прямо сейчас! Ему обязательно нужно было узнать еще хотя бы одну вещь…

– Что там сейчас… происходит? – выдавил он из себя и едва не потерял сознание от приложенных для этого усилий.

– Не знаем, – честно ответил ему врач. – Я одного из тех, кто вас сюда принес, попросил сбегать туда, посмотреть. Он, как вернется, расскажет… Как вы сейчас себя чувствуете?

– Плохо, – тоже не стал лукавить и притворяться Михаил Андреевич. Он хотел спросить, насколько серьезно его ранение, но слабость усилилась, и генерал-губернатор не смог произнести ни слова.

– Пуля была пистолетная, с нарезкой, – начал вдруг объяснять ему Василий Михайлович, и в его голосе Милорадовичу послышались виноватые ноты. – Ружейную было бы проще извлечь, она бы меньше вреда нанесла…

– Пистолетная… – выдохнул Михаил Андреевич, и на какой-то миг к нему словно бы вернулись силы. – Покажите мне ее!.. – потребовал он уже громче хорошо знакомым врачу решительным тоном, каким он всегда отдавал приказы.

– Сейчас, смотрите, – медик зашарил рукой по полу и через несколько секунд поднес к глазам раненого крошечный сплющенный кусочек свинца.

– Пистолетная, – шепотом повторил Милорадович, рассматривая пулю. – Значит, стрелял не военный… Слава Богу, меня убил не русский солдат! Но вот же смешно… я сегодня так плотно позавтракал, а эту мелочь не смог переварить…

– Не убил, не надо так… – попытался было запротестовать Василий Михайлович, но генерал-губернатор уже догадался по выражению его лица, что состояние его было безнадежным, и поэтому не стал слушать никаких утешений и уверений в том, что он будет жить. Спорить с врачом он, впрочем, тоже не стал – у него было слишком мало времени, и оставшиеся минуты требовалось потратить на кое-что более важное. «Эти глупцы… которых я так и не смог остановить… Чего они там добиваются, чего хотят – крестьян отпустить на свободу? – попытался он вспомнить самое главное из того, что слышал о тайных обществах. – Глупые мальчишки, глупые! Я им покажу, как это надо делать!»

– Позовите Глинку, – попросил он Василия Михайловича, но уже в следующее мгновение и сам увидел подошедшего к нему поближе и склонившегося над ним бледного адъютанта.

– Я здесь, я вас слушаю! – быстро сказал тот, опускаясь на колени рядом с умирающим. Он как будто обрадовался, что может сделать для Милорадовича хоть что-то, хоть какую-нибудь мелочь…

– Федор, запиши… – начал было Михаил Андреевич, но тут же сообразил, что в конюшне адъютант точно не найдет ни чернил, ни бумаги, и поправился: – Запомни, что я хочу сделать… У меня полторы тысячи крестьян – они все должны получить вольную. Ты понял? Это моя последняя воля…

– Да, я все понял. – Федор Глинка оглянулся на врача и нескольких помогавших им солдат, ставших свидетелями этого завещания, и прижал правую ладонь к груди. – Все будет выполнено, я за этим прослежу.

– Проследи обязательно… – попросил Милорадович уже не приказным, а мягким, дружеским тоном и закрыл глаза. Боль немного ослабла, и ему вдруг стало покойно и как-то легко. Он не смог остановить восстание, не смог предотвратить бой на площади, но победа над взбунтовавшимися все-таки осталась за ним, и он еще успел ощутить гордую радость от этой мысли, прежде чем навсегда перестал что-либо чувствовать.

Глава VII Санкт-Петербург, Адмиралтейская набережная, 1825 г.