Декабристы. Актуальные направления исследований

В сюжете о «проходе» колонны лейб-гренадеров под командованием поручика Н. А. Панова Ансело, вероятно, имея в качестве источника информации только слухи о хладнокровии Николая I перед лицом опасности, вновь не точен не только в выражениях монарха, но и в топографии: «На Дворцовую площадь был выведен полк, который приветствовал появившегося императора криками “Ура, Константин!” Это был клич восставших солдат. Не выказав удивления, молодой монарх приблизился к солдатам и сказал им: “Если таково ваше расположение, место ваше не здесь. Ступайте к мятежникам, они ждут вас на Сенатской площади. Я скоро буду там. Ступайте”»[727]. Согласно мемуарам самого Николая I, он встретил солдат лейб-Гренадерского полка без офицеров, «в совершенном беспорядке со знаменами», идущих толпой, «не доехав еще до дома Главного штаба». Подъехав к ним, император попытался их остановить, но на его «Стой!» – ему ответили: «Мы – за Константина!» Николай I вспоминал: «Я указал им на Сенатскую площадь и сказал: “Когда так – то вот вам дорога”. И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам»[728].

Как видно, поведение Николая I трактуется Ансело в официозном духе как героизм, стойкость и мужество, но всё это справедливо относилось к личным качествам императора. Барду французского посольства – приверженцу конституционной монархии не характерно восхваление самодержавного правления. С точки зрения Ансело, нации, «управляемые таким образом», достойны сожаления, «ибо судьбы людей, отданные под власть единой воли, оказываются в зависимости от капризов природы». При этом и собственная судьба самодержца не менее плачевна, ибо «он отвечает за все»: «Абсолютный монарх, рожденный с благородной душой и добрым сердцем, не может быть счастлив»[729].

Заканчивая свои рассуждения, связанные с Петропавловской крепостью и ее заключенными, Ансело подытожил: «В эти дни идет следствие по их делу, и я полагаю, что вскоре об их дарованиях и их злосчастном преступлении останется одно воспоминание»[730].

Однако сам он очень скоро вспомнил о «несчастных жертвах заговора». Это произошло уже в сентябре 1826 г. в Москве, во время коронационных торжеств, в связи с итогами деятельности Верховного уголовного суда. Ансело поразила «необычайная гласность» судебного процесса, «окружавшая его торжественность и свобода, предоставленная защите», что давало «обвиняемым шанс на спасение, а нации – возможность самой высказаться об этом деле». При этом, если уголовное законодательство, по его мнению, «оставляет еще желать в России много лучшего», то применительно к суду 1826 г. «воля императора сгладила его недостатки»: «Император смягчил все приговоры… пятеро заговорщиков, осужденных на ужасную древнюю пытку, были избавлены от мучений и просто приняли смерть»[731].

При описании акта казни Ансело, который, судя по всему, не был его очевидцем и свои сведения черпал из рассказа адъютанта маршала Мармона барона Деларю, отдавая должное мужеству декабристов, ввел классический сюжет о том, что «некоторые несчастные сорвались и поранились». При этом он привел апокрифические слова одного из них: «Я не ожидал, что меня будут вешать дважды!»[732]

Как видно, здесь нашло отражение характерное скорее для путешествующего консервативного тори, вроде маркиза Лондондерри, чем для либерала-конституционалиста Ансело, стремление «подтянуть» российскую судебную систему к европейской. Однако это не было связано с намеренной методологической тенденцией обелять Российскую империю, поверхностно восхвалять российского императора. Глубоко мыслящий интеллектуал, Ансело не знал, но, вероятно, интуитивно осознавал то место, которое занимал Верховный уголовный суд не только в судебной, но и в политической системе самодержавной власти. А главное – он безошибочно определил ту роль, которую избрал для себя Николай I в суде над декабристами, – «отца нации», деятельного, милосердного и справедливого. Эта роль и позиция активного участия императора в судебно-следственном процессе, как справедливо пишет К. Г. Боленко, «выводило ситуацию за рамки формальной законности». Тогда как модель «персонального монаршего суда», избранного императором, ставила сам Верховный уголовный суд в подчиненное положение и создавала условия «для различных вариантов возможных решений участи» декабристов – от самого мягкого до самого сурового, «учитывая суровость действовавшего уголовного законодательства»[733].