Декабристы и Франция

Эти мысли Гершензона, верные по существу, нуждаются в конкретизации. Жизненный опыт молодого Тургенева практически полностью совпадал с его культурным опытом, в основе которого лежала французская культура XVIII в. с ее благородными идеями добра и справедливости, высокими представлениями о человеческом достоинстве и разуме. Но то, что происходило во Франции и Европе на рубеже веков, как бы опровергало все то, о чем говорилось в книгах. Чтение Вольтера и Руссо сменялось у юного Тургенева кошмарными видениями санкюлотов на улицах Москвы¹¹⁴.

Эти кошмары были вызваны, конечно, в первую очередь военными успехами Наполеона, а не чтением произведений просветителей. Но определенная связь тем не менее просматривается. 3 апреля 1807 г., записав в дневнике общее мнение, возможно им впервые услышанное: «Вольтер и Руссо были причинами Французской революции», – Тургенев, видимо, подумав, добавил: «Это быть очень может. Я заметил из сочинений Вольтера, что он по крайней мере способствовал к сему»¹¹⁵.

Намеченное Гершензоном противоречие «между органическим разумом и дискурсивным логическим мышлением в человеке» применительно к Тургеневу вытекало из чтения этих противоположных по взглядам авторов. Руссо с его стремлением к целостному и органическому восприятию мира, к растворению личности в природе, социуме и т. д., с одной стороны, и Вольтер с его едким скепсисом, разрушающим как веру, так и безверье и заменяющим и то и другое «леденящим душу деизмом» (Чаадаев), – с другой, ставили перед Тургеневым глобальные вопросы бытия, на которые он не находил ответа.

Культурный опыт, почерпнутый у этих и других авторов, как правило французских, обострял восприятие событий в революционной и наполеоновской Франции, приближал их и делал зримыми. Это, в свою очередь, несло разочарование в самом опыте и порождало желание избавиться от него. «Мне кажется, – пишет Тургенев в дневнике 5 апреля 1807 г., – что люди до тех пор не могут быть счастливы (я разумею вообще, а не в особенности, т. е. род человеческий), пока они не придут в натуральное существование, т. е. пока все их поступки, дела важные и мелкие, одним словом все не будет согласоваться с Природою»¹¹⁶.

Влияние на Тургенева взглядов Руссо здесь чувствуется скорее на уровне терминологии, суть же продиктована собственными внутренними ощущениями. Это хорошо понял и выразил Гершензон: «Не в книгах Руссо, а в собственном чувстве нашел он мерило для расценки человеческих дел»¹¹⁷.

Но в силу невозможности бегства от культуры как таковой вина была возложена на французскую культуру в частности, т. е. на то, что находилось ближе всего и полнее всего отождествлялось с культурой вообще. Молодой Тургенев таким образом объявил войну галломании и в поисках союзника обратился к произведениям А. С. Шишкова.

Чувствуется, что с немалыми усилиями над собой начал он читать шишковские «Рассуждения о старом и новом слоге». «В сей книге есть очень много очень глупого», – пишет он 4 марта 1808 г. Но тут же, прочитав письмо Шишкова в «Вестнике Европы» М.Т. Каченовского «о привязанности русских ко всему французскому», Тургенев с радостью спешит согласиться с автором: «Письмо в своем роде превосходно и исполнено справедливости и очень, так сказать, потрафлено»^т.

Спустя два года, находясь в Геттингене и испытывая чувство тоски по родине и русскому языку, Тургенев совершенно другими глазами прочел книгу Шишкова. «С некоторого времени читаю я с очень большим удовольствием Шишкова «Рассуждения о слоге российском]», ложась в постелю. Я нашел, что Шишков очень твердо знает русский язык и что намерение его, при издании сей книги, было точно то, как он говорит: желание быть полезным. И подлинно: можно многим воспользоваться в его умной книге. Нехорош, скажут, слог. Совсем неправда: слог точно таков, каким он воображает самый лучший; и в сем случае частью можно с ним согласиться. Конечно, инде не гладок, но везде чист, кроме некоторых мелких ошибок, кот[орые] скорее можно причесть наборщику, нежели сочинителю. Напрасно пристрастные, умные и обезьяны-дураки нападают на Шишкова: мнение его о славянском языке и о французском совершенно справедливо и не может быть подвержено благоразумной критике»¹¹⁹.

Нет никакой необходимости еще раз останавливаться на языковой теории Шишкова в силу ее широкой известности и неоднократного описания в научной литературе¹²⁰. Интерес к ней Тургенева, хотя и временный, достаточно парадоксален. Он воспитывался в совершенно иных культурных традициях, в духе масонской мистики и европейского сентиментализма, и был явно ближе к Карамзину, чем к Шишкову¹²¹. Но именно по принципу отталкивания от своего он стремится к чужому. Однако самого Карамзина Тургенев пытается вывести из-под ударов Шишкова: «Впрочем, его мнение о Карамзине, на коего он впрочем не явно нападает, несправедливо <…> Эта часть у Шишкова, касающаяся Карамзина, самая слабейшая»¹²².