Декабристы и Франция

Зависимость взглядов Тургенева на Англию от французских авторов несомненна. Однако английский миф в его изложении подвергается существенной деформации. Он берет из него, по сути дела, только две идеи: идею сильной королевской власти и идею торговли. Практически ничего не говорится о разделении властей, о двухпалатном парламенте, об английской аристократии, гарантиях индивидуальной свободы и т. д. Зато особое внимание уделено достаточно частному компоненту мифа – отмене работорговли в колониях: «В Англии в первый раз раздался сильный голос против несправедливости и невыгоды рабства бедных африканцев, употребляемых для работы в колониях»¹³⁵.

На эту мысль Тургенева навела книга де Сталь. В его дневнике от 26 сентября 1819 г. помещена выписка из третьего тома ее «Рассуждений о Французской революции», где говорится об отмене работорговли: «На континенте говорили, что торговля неграми была отменена в Англии из политического расчета, для того, чтобы этой отменой разрушить колонии других стран. Нет ничего более ложного во всех смыслах. Английский парламент под давлением г-на Вильберфорса двадцать лет бился над этим вопросом, в котором человечность боролась против того, что считалось выгодой. Купцы из Ливерпуля и других английских портов настойчиво требовали сохранения торговли. Колонисты выражались об отмене подобно тому, как сегодня некоторые люди во Франции выражаются о свободе прессы и политических правах. Если верить колонистам, то только якобинцы могут не желать покупать и продавать людей. (На полях написала С [таль]: pourtant c’est comme chez nous! Я прибавляю: plus que jamais¹³⁶)».

Далее Тургенев продолжает цитировать де Сталь, которая доказывает, что в основе отмены работорговли в Англии лежал не ближайший политический расчет, а в первую очередь соображения гуманности. Дойдя до того места, когда закон, запрещающий торговлю неграми, принимался в парламенте, Тургенев после слов де Сталь: «…в момент, когда закон был принят, луч солнца, как будто отмечая столь трогательный праздник, выглянул из-за туч, покрывавших в тот день небо», – заметил в скобках: «Блеснет ли у нас этот луч!»¹³⁷

В общей системе английского мифа у де Сталь этот эпизод занимает не столь существенное место и, возможно, понадобился ей как повод для очередного выпада против тех, кто борется со свободой прессы во Франции. Для Тургенева же он, бесспорно, имеет ключевое значение. Английская работорговля, как видно из ремарки, ассоциируется у него с русским крепостным правом. Сквозь призму этого важнейшего для него вопроса Тургенев «прочитывает» английский миф. Поэтому далеко не все традиционные для Англии права и свободы попадают в его программную статью.

Тургенев убежден в том, что в России реформы, проводимые правительством (а иного пути реформаторства в России он не видит: «Все в России должно быть сделано правительством; ничто самим народом»¹³⁸), должны предшествовать введению конституции¹³⁹. Не договор монарха с нацией, а петровский путь преобразований кажется Тургеневу наиболее оптимальным для России. Он создает своего рода миф Петра I как либерала, противника если не самого института крепостного права, то во всяком случае его наиболее бесчеловечного проявления – торговли людьми. В качестве пропаганды антикрепостнических идей Тургенев использовал слова Петра, запрещающие «продавать людей, как скотов, чего во всем свете не водится и от чего не малый вопль бывает»¹⁴⁰. На этом основании Тургенев делает вывод, что «Петр I был либеральнее всех прочих императоров и императриц в сем указе»¹⁴¹.

Петр I в представлении Тургенева – не только либерал, но еще и тираноборец. Декабрист ассоциирует его с Брутом. «Новейшие народы так исказили свои понятия о праве, что сами не знают, где патриотизм, какие деяния принадлежат ему. Древние передали им уважение, удивление к Бруту, и они ему удивляются; но при том даже не хотят признавать поступков, похожих на поступки Брута, но случившихся в новейшие времена. Они удивляются слепо по привычке Бруту, но не по рассуждению, иначе бы Петр I стоял в одном отношении наряду с Брутом. Мы прославляем патриотизм Брута, но молчим о патриотизме Петра, также принесшего своего сына в жертву отечеству. Voilà de conséquence!».

Такого рода инверсия: в Древнем Риме сын убивает отца, в России отец убивает сына – для Тургенева весьма символична. Идеи свободы в России исходят сверху и встречают глухое непонимание в обществе. Здесь виден явный намек на александровское царствование. Параллель усиливается мрачным подтекстом: Александр I – косвенный убийца своего отца Павла I – еще один «непризнанный» Брут. Далее выстраиваются два привлекших наше внимание ряда: «Я удивляюсь, – продолжает Тургенев свою мысль, – Гомеру, Кесарю, Волтеру, Невтону, Петру I, но не в этом, что тут; но не удивляюсь Леониду, Бруту, Курцию, Катону, потому что чувствую в себе силу подражать им»¹⁴².

Здесь все вызывает интерес. Во-первых, Петр, который только что уподоблялся Бруту, оказывается в одном ряду с Цезарем и противопоставляется Бруту.