Декабристы и Франция

Таким образом, мы видим, что в содержательном отношении Детю де Траси мало повлиял на Пестеля, хотя, бесспорно, очень близок к нему. Близок прежде всего своим антимонархическим пафосом, в частности утверждением о несовместимости монархии и свободы: «две вещи, из которых одна исключает другую»¹⁵⁸. Эти слова могли быть легко истолкованы декабристом в духе собственных республиканских идей. Но, пожалуй, главное, что привлекло Пестеля в комментаторе Монтескье, это безупречная логика и строгость доказательств. Не случайно А.В. Поджио в разговоре с Пестелем о республике сказал ему: «Сие вы почерпнули у Тестю де Траси и его разбор о духе законов Монтескье весьма искусно превратили в систему, математически изложенную» (XI, 175).

Итак, можно с уверенностью полагать, что переход Пестеля от конституционно-монархических идей к республиканским никак не связан с чтением им «Комментария к “Духу законов” Монтескье» Детю де Траси. Остается вопрос, почему Пестель назвал его на следствии как источник перемены своих политических взглядов.

Это связано не с идеологией, а с тактикой. С того момента, как Пестель начал давать показания о тайном обществе, для него характерно стремление перевести разговор в теоретическую плоскость, представить декабризм как прежде всего теоретическое движение. Он полагал, что пока в руках следователей нет «Русской правды», ему нечего особенно опасаться. Республиканские идеи сами по себе не означали ничего конкретного. Поэтому Пестель много говорит об истоках своих республиканских взглядов, никак не проясняя их сути. В «Комментарии» Детю де Траси, как мы видели, ничего конкретного о республике не говорилось. Еще менее следователи могли понять, о чем идет речь из утраченной конституции покойного М.Н. Новикова. Древние Греция, Рим, Новгород – все довольно абстрактные исторические примеры, не имеющие прямого отношения к современному положению России.

Особенно Пестель стремился избежать разговора о связях республиканских идей с замыслом цареубийства. Однако он не только не скрывал свой замысел, но даже первый, не дожидаясь вопроса, заговорил о намерении членов «Союза спасения» покуситься на жизнь императора в 1817 г., как о чем-то малосущественном, не имеющем никакого отношения к реальности: «В 1817 году, когда царствующая фамилия была в Москве, часть общества, находящаяся в сей столице под управлением Александра Муравьева, решилась покуситься на жизнь государя. Жребий должен был назначить убийца из сочленов, и оный пал на Якушкина. В то время дали знать членам в Петербург, дабы получить их согласие, главнейшее от меня и Трубецкого. Мы решительно намерение сие отвергли, и дабы исполнение удержать, то Трубецкой поехал в Москву, где нашел их уже отставшими от сего замысла» (IV, 82–83).

Говоря о республиканских идеях, Пестель нарочито стремится преувеличить степень их распространенности среди декабристов. Это, с одной стороны, представляло тайное общество более сплоченным и организованным, чем это было на самом деле, а с другой – размывало само понятие республики, делая его все менее определенным¹⁵⁹.

В показаниях от 13 января 1826 г. Пестель подробно изложил ход совещания Коренной управы «Союза благоденствия» в начале 1820 г. на квартире Ф.Н. Глинки, где почти единогласно была принята республика, но при этом ни словом не обмолвился о состоявшемся несколько дней спустя заседании на квартире И.П. Шипова, где речь шла о путях введения республики и где большинство высказалось за цареубийство. Когда же следствию стало известно об этом совещании и следователи потребовали от Пестеля откровенных показаний, то он всячески старался уменьшить значение этого заседания: «У полковника Шипова происходило не собрание Коренной думы, но только съехались некоторые члены для разговора об обществе, не в виде Думы, но как частные члены Союза. Нас было очень мало, и даже председатель думы не находился при том. Я о сем происшествии не упоминал, потому что не в заседании Коренной думы сие происходило, о которой я в том пункте говорил и что таковых съездов очень часто и очень много бывало, ибо где только члены сойдутся без посторонних лиц, то почти всегда имели общество единственным предметом своих разговоров. Что же касается до необходимости цареубийства, то напрасно мне приписывают первую мысль и первое предложение об оном, ибо в сей день не в первый раз говорено было об оном, как то уже доказывает Московский заговор 1817 года. Мы все имели несчастие сию мысль разделять долгое время прежде сего собрания, и в числе разделявших сию мысль был также и князь Долгоруков» (IV, 155).