Декабристы и Франция

Как видим, Пестель опять возвращается к замыслу цареубийства 1817 г. и опять упорно избегает связывать этот замысел с идеей республики. Дело все в том, что республиканская идея сама по себе не была особенно крамольной. К ней в той или иной степени тяготели многие люди в тогдашней России, в том числе и те, чья благонадежность не могла вызвать сомнений. Достаточно вспомнить «республиканца в душе» Карамзина, да и сам Александр I, воспитанный швейцарским республиканцем Лагарпом, не был чужд республиканских иллюзий. Что касается замыслов цареубийства, то в том виде, как их стремился представить Пестель, они вполне могли сойти за пустую болтовню, что позволяло рассчитывать если не на прощение, то во всяком случае на смягчение вины¹⁶⁰.

Совершенно иной вид приобретало соединение идеи республики с планами цареубийства. У всех на памяти была Французская революция с якобинской республикой и казнью Людовика XVI. В таком случае пестелевская республика приобретала вполне конкретные черты и не оставляла ее автору никаких шансов на спасение. Именно этого вождь Южного общества опасался больше всего, и именно это он хотел в первую очередь скрыть от следствия. Детю де Траси понадобился Пестелю для отвода глаз. Имя пэра Франции не было связано ни с какими политическими группировками, его «Комментарий» официально продавался в России, да и в самом содержании, как уже неоднократно отмечалось, о республике говорилось лишь вскользь. В действительности же, как мы видели, пестелевские республиканские идеи питались совершенно иными истоками.

* * *

По-иному опыт Французской революции отразился в идейной эволюции Никиты Муравьева. С ее живыми свидетелями он столкнулся в Париже в 1815 г., куда попал почти сразу же по завершении Ста дней, когда в стране свирепствовал белый террор и шли выборы в печально знаменитую «бесподобную» палату депутатов. К сожалению, источники, касающиеся столь важного периода в идейном развитии Муравьева, крайне скудны. Его письма из Франции матери весьма немногословны и касаются в основном бытовых и культурно-бытовых моментов.

Из них, в частности, можно судить о распорядке дня Муравьева и его занятиях: «Здесь я завтракаю в 11-ть часов утра, обедаю в 6-ть и по здешнему обычаю не ужинаю. Всякий вечер почти, когда только хожу гулять по бульвару, имею случай видеть графиню Шувалову, которой удовольствие сидеть в Café Tortoni, у которого и происходит гулянье и куда идут обыкновенно есть мороженое. Я был здесь в опере, в Variété и в трагедии видел Talma, который с тех пор, как мы здесь, только один раз играл»¹⁶¹.

В другом письме содержится намек на более серьезные занятия: «Я здесь накупил довольно книг и читаю, также абонировался»¹⁶². В целом такой образ жизни: гулянье, театры, чтение книг и т. д. – ничем не отличается от образа жизни в Париже молодых людей, принадлежащих к тому же кругу интеллектуалов, что и Муравьев. Точно так же живут в Париже братья Н.И. и С.И. Тургеневы. Но если последние оставили дневники, по которым мы можем судить о том, с кем они общались и о чем говорили, то в случае с Муравьевым все это может составить лишь предмет догадок.

В Париже Муравьев остановился в доме бывшего посла в России А. де Коленкура. «Мне дали квартиру, – писал он матери, – у бывшего в Петербурге] послом duc de Vincence (Коленкур), отчего издержки мои очень поуменыпились»¹⁶³. Как свидетельствует Н.И. Греч, Муравьев нашел в доме Коленкура не только пристанище, но и общество, в которое был приглашен гостеприимным хозяином. «Действительно, – пишет мемуарист, – общество было очень интересное: оно состояло из бонапартистов и революционеров, между прочими приходил часто Бенжамен Констан. Замечательно во Франции постоянное сродство бонапартизма с революциею: синий мундир подбит красным сукном. <…> В этой интересной компании неопытный молодой человек напитался правилами революции, полюбил республику, возненавидел русское правление»¹⁶⁴.

Воспоминания Греча можно подтвердить и дополнить воспоминаниями другого, тоже довольно точного, хотя и злоязычного мемуариста Ф.Ф. Вигеля. Отметим, что к самому Муравьеву Вигель относится с симпатией, чего нельзя сказать об отношении к его матери Е.Ф. Муравьевой, на которую он стремится переложить ответственность за участие Муравьева в заговоре. «Злая мать его, – пишет мемуарист, – была недовольна Государем и вечно роптала на самодержавную власть. <…> Случай свел его в Париже с Сиэсом и, что еще хуже того, с Грегуаром. Французская революция, точно так же, как история Рима и республик средних веков, читающему новому поколению знакома была по книгам. Все действующие в ней лица унесены были кровавым ее потоком, из них небольшое число ее переживших молниеподобным светом, разлитым Наполеоном, погружено было во мрак, совершенно забыто»¹⁶⁵.