Декабристы и народники. Судьбы и драмы русских революционеров

Утрачивая себя как личность, подпольщик в качестве компенсации приобретал ясность целей и спасение от гнетущего одиночества. Вместе с тем, теряя собственную индивидуальность, он более не признавал важности права на нее и для других, переставал ценить личность, отдельно взятого человека. Отныне перед ним был лишь товарищ «по вере», или препятствие, которое следовало превратить в попутчика или устранить любым возможным способом. Не будем забывать и того, что тайное общество, помимо прочего, давало приют для людей «безместных», потерявших жизненные ориентиры, наполняло существование подобных индивидуумов ярким содержанием, повышая тем самым их самооценку.

Все это вело к утверждению в подполье двойной морали: одной – для большинства сограждан, другой – исключительно для «своих». Показательно и печально, что Нечаева многие народовольцы упрекали не за бесчеловечность «Катехизиса революционера», а за обман «своих», неверие в их поглощенность революцией, преданность идее. Несмотря на все вышесказанное, вердикт: «Виновны по всем пунктам» – вряд ли стоит выносить революционерам без каких бы то ни было оговорок.

Они безусловно не являлись в массе своей ни обиженными властью недоучками, ни безнравственными монстрами. Также и их оппонентов не стоит всем скопом считать тупоголовыми ретроградами или бездушными чинушами. Любимые российские вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?» – вечны, то есть ежеминутны, однако в определенные моменты истории они обостряются настолько, что растерянность перед первым из них заставляет с излишней уверенностью отвечать на второй. Вряд ли в каком-нибудь самом трагическом историческом событии или литературном произведении, при условии соблюдения полностью объективного подхода к ним, можно отыскать только одного виновного. В конце концов, и отвратительный Яго всего лишь умело сыграл на откровенно несимпатичных особенностях характера несчастного Отелло.

Вот и в случае с народничеством 1870-х гг. не стоит перекладывать всю ответственность за случившееся на революционеров. Никто не заставлял правительство действовать против молодых искателей всеобщего равенства исключительно жандармским кулаком, отупляющей безнадежностью тюремных казематов и уж тем более эшафотами виселиц. Как сторона конфликта более сильная и, безусловно, более опытная, власть могла и должна была найти иные методы убеждения революционеров и противодействия им.

Народники не родились террористами, их сделали таковыми ненормальные, упрямо агрессивные условия российской политической жизни (вернее, ее полное, с точки зрения общества, отсутствие). Правила, законы развития этой жизни устанавливали отнюдь не подданные, их диктовала власть. Именно она не сумела, да и не пыталась направить оппозицию (либералов и революционеров) в русло правильного политического существования. Именно она постепенно превратила мирных пропагандистов в убежденных экстремистов. Внутренняя же логика развития народнического движения, о которой шла речь ранее, лишь довершила дело. Даже террор землевольцев и народовольцев – самое горькое и тяжелое обвинение против них – одновременно оборачивается обвинением и против власти.

Он возник как естественное и единственное средство защиты организаций, загнанных правительством в подполье, от вполне вероятных предательств, провокаций, проникновения в них агентов полиции и т. п. Чтобы пресечь его распространение, достаточно было в этот момент провозгласить свободу собраний и союзов. Террор продолжился как крайняя форма протеста общества против беспардонного нарушения чиновниками высоких рангов писаных законов Российской империи (речь шла прежде всего об условиях содержания политических заключенных в тюрьмах и местах каторги и ссылки). А как еще народники могли реагировать на издевательства над своими арестованными товарищами, на унижение их человеческого достоинства, если легальные средства отстаивания прав заключенных были для общества заказаны самим правительством?

Террор сделался грозным и почти неуправляемым оружием, когда приобрел характер мести судьям, прокурорам, чинам полиции за варварски жестокие приговоры арестованным социалистам. Правительство могло, но не захотело потребовать от всех своих агентов соблюдения действовавших законов. Колесо правительственных репрессий конца 1870-х гг. оказалось не катком, подминающим и искореняющим крамолу, а червячной передачей, раскручивающей колесо «красного», народнического террора. Обратите внимание, на всех упомянутых этапах развития революционного экстремизма правительство сохраняло рычаги воздействия на него, могло, проявив определенную гибкость и терпение, снять проблему с повестки дня или хотя бы смягчить ее остроту. Однако оно не сумело, да и не желало сделать этого. Когда же террор превратился в глазах социалистов в единственное средство переустройства общества, сигналом к народной революции, то поле бескровного взаимодействия власти и общества съежилось, как легендарная шагреневая кожа.