Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

Трактовка декабризма как реакции на петровские преобразования сильно расходится с представлениями других декабристов, для которых несвойственно было увязывать свое движение именно с реформами Петра. К тому же Поджио явно сгущает краски, когда говорит о ненависти декабристов к Петру. Для них характерен очень широкий диапазон суждений. А. А. Бестужев восклицал: «Какое сердце не бьется восторгом при имени великого Петра?»[852]. Аналогичным образом оценивал Петра и Н. А. Бестужев: «Мы благоговеем к памяти Петра». В ответ Н. И. Тургеневу, назвавшему Петра тираном, Н. А. Бестужев полемически заявил: «Я люблю без памяти этого тирана»[853]. Профессионально исследовавший петровскую эпоху А. О. Корнилович «ученым образом» собирался доказать, что Петр «истребил остатки деспотизма и утвердил нынешнее законное самодержавие: причиною же, что поступал жестоко, не по нашим понятиям, был век, младенчество народа и обстоятельство, что для гения нет правил»[854]. Декабристы, не склонные слепо преклоняться перед всем, что делал Петр, противопоставляли в его деятельности цель и средства. Д. И. Завалишин писал о «Петре I, который в религии был протестант, а в политике истый революционер, который из религии делал орудие политики». Суть его деятельности Завалишин выразил формулой: «Ложь позволительна для доброй цели»[855]. М. А. Фонвизин, говоря о насильственном и поверхностном характере петровской европеизации, отмечал, что «дух законной свободы и гражданственности был ему, деспоту, чужд и даже противен»[856]. Однако при этом он явно далек от перечеркивания всей деятельности Петра и с точки зрения дальнейших последствий склонен оценивать ее скорее позитивно, усматривая в подражании Европе «более пользы, нежели вреда»[857].

На этом фоне однозначно негативная оценка Петра, высказанная Поджио, нуждается в объяснении. Для декабристов вообще была характерна идеализация русской истории. Наиболее ярко это проявилось в известной реплике М. Ф. Орлова, упрекавшего Н. М. Карамзина за то, что тот «не преклонит все предания к бывшему величию нашего Отечества»[858], или, говоря иными словами, не заменит факты патриотическим вымыслом. На фоне общего национального мифа окончательное ниспровержение одного из кумиров русской истории звучало бы слишком резким диссонансом. Поэтому декабристы, критикуя Петра, упрекали его лишь за несоответствие между задачами, которые он решал, и средствами, которыми он при этом пользовался. Поджио, создавая свою историческую концепцию России в открытой полемике со славянофилами, косвенно разоблачал и декабристский миф об изначально присущей русскому народу гражданственности: «нам, т. е. народу, не приходится ссылаться на вече из посадских, на правление чисто народодержавное»[859]. В противовес славянофильским ретроспективным утопиям, а также декабристской идеализации древнерусского политического быта он создавал своего рода ретроспективную антиутопию, во многом перекликающуюся с первым «Философическим письмом» П. Я. Чаадаева.

Приведем несколько характерных высказываний: «Обок нас соседи, современники этого времени, двигались, шли и опережали нас, а мы только и славы, что отделались от татар, чтобы ими же и остаться»[860]. «Мы, как опоздавшие деятели, вступаем в ряды человечества уже как последствиями, а не началами; волей или неволей в нас будет всегда отражаться будущее при низвержении прошедшего»[861]. «Пусть человеческий ум повсюду подчиняется предопределенному свыше закону преуспеяния, исторические века проходят мимо его (русского человека. – В. П.), и время его не коснется!»[862]. «Россия, вовсе чуждая совершавшемуся движению в Европе, стояла отдельно и непоколебимою, неподвижною!»[863]. «Проследите всю нашу историю со времен Петра, и вы не подметите ни тех взрывов, ни тех волнений, которые колеблют прочие народы. Это какая-то тихая, ничем не возмутимая страна, не требующая ни нововведений, ни преобразований, а только поддержания старых порядков!»[864].

Ср. у Чаадаева: «Мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось»[865]. «Выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода». «Мы так удивительно шествуем во времени, что по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно». «Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет»[866].