Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

Характерна реакция Поджио на строительство железных дорог в России. В прогрессивности этой меры в России мало кто сомневался. Для многих западников железнодорожное строительство было предметом особой гордости. Однако, в отличие от них, Поджио исходил из того, что условия для функционирования железных дорог в Европе и в России различны: «Когда явился Стефенсон, он застал Англию, Фр[анцию], Бельгию, Америку на высшей ступени мануфактурной! При тех ли мы находимся условиях, и не должны ли мы с развитием таким быстрым дорог развивать наравне в таком же усиленном размере и земледелие, и промышленность особенно». Понимая, что «железные пути выражаются следствием уже достигнутой такой-то степени гражданственности, мануфактурной, земледельческой промышленности, без которой никакие искусственные двигатели не помогут», Поджио считает их строительство результатом ложно понятой европеизации, которая, как и петровские реформы в свое время, тяжело ляжет на плечи народа: «Принимать жел[езный] путь за цель первостепенную помимо других; воображать, что только его одного у нас не доставало, чтобы возвести нас на уравнительную степень с опередившими нас прочими народами по приговору истории, воображать, говорю я, что это панацея против всех наших недугов и недостатков, что с появлением ж[елезных] д[орог] исцелятся не только язвы наши, но что весь организм забьется новой жизнью, – это чисто бред заносчивых умов, болезненно отозвавшийся в припадках железофилия!»[886].

Парадоксальным образом в железнодорожном строительстве в России Поджио видит не прогресс, а стагнацию, обнажающую неподвижность хозяйственного организма страны. Европеизация, по его мнению, должна измеряться не только уровнем европейского развития, но и теми реальными экономическими, социальными и политическими условиями, в которых находится Россия. В противном случае сближение с Европой примет насильственно-подражательный характер, обнаруживающий лишь азиатскую дикость.

Внимательно следя за европейскими событиями, Поджио напряженно размышлял о том месте, какое должна занять Россия в обновляющейся Европе. Традиционная внешняя политика России в том виде, в каком она сложилась со времен Петра I, внушала ему опасение своим грабительским характером: «Всякое нарушение прав народных я считаю разбоем; в каком бы размере оно ни совершилось и какими победами ни освящалось не совсем христолюбивое русское воинство! К чему, спрашивается, ходили вы и по Польше, и по Германии при Елизавете? А в Италию-то, в Италию? Разве не для того, чтобы поразбойничать? Какою политическою или чисто государственною причиною можете вы оправдать свое хищничество и в Польше, и в Турции? К чему все эти завоевания, которые вас не усиливают, а расслабляют? Не имея Польши, вы побороли самого Наполеона и взяли Париж – с Польшею вы привели врага в Севастополь, отдали свое море и о сю пору не могли изорвать в клочки бумагу, обветшавшую от времени и свидетельствующую о вашем политическом упадке!»[887]. Географическое расширение России при политической и экономической отсталости от Европы Поджио оценивает не как плюс, а как минус: «Экая дурища. Како раскинулась, а у себя-то что?»[888]

Не более удачной представлялась Поджио и внешняя политика Александра I, который так же, как его предшественники, грубо попирал народные права и лицемерно прикрывался христианской фразеологией Священного союза. Священный союз Поджио уподобляет упоминавшемуся выше Пильницкому союзу, спровоцировавшему кровавый исход Французской революции. Однако сам Александр I Поджио представляется фигурой не столь однозначной. Его феномен декабрист описывает как парадокс. Как и деятельность Петра I, метаморфозы александровской политики Поджио отказывается объяснять чисто рациональными причинами. Он не находит достаточных объяснений тому, как «бывший освободитель народов сбрасывает вдруг ненужную, носимую им личину либерализма и примыкает к сонму нечестивых!».