Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

С другой стороны, в середине XX в. Г. А. Гуковский, исследуя поэтический язык русского романтизма, выдел в нем особый гражданский стиль и дал ему яркую характеристику: «Когда мы обращаемся к произведениям гражданской поэзии 1810–1820-х годов <…>, мы не можем не заметить специфического сгущения в них определенной политической терминологии. Народ, отчизна, деспот, порок, добродетель, тиран, свобода, ярем, вольность, гражданин, рабство и т. д. – эти слова составляют как бы лейтмотив гражданской поэзии и в идейном и в непосредственно стилистическом смысле. Однако эти словесные лейтмотивы не выделяются на фоне других словесных групп. Они окружены целыми гнездами слов-символов, менее явственно окрашенных политически, но не менее выразительных идеологически»[334].

Отдельные стихотворения так называемых «поэтов-декабристов», несомненно, укладывались в границы описанного Гуковским стилистического пространства. Но не только они были наиболее яркими носителями этого стиля. Сам этот стиль возникает гораздо раньше появления декабризма, продолжает существовать после разгрома движения, и своих вершин он достигает отнюдь не в творчестве Рылеева, или Бестужева, или кого-либо еще из «поэтов-декабристов», являющихся не столько творцами, сколько эпигонами гражданского романтизма, а в поэзии Пушкина и Вяземского.

Для самих декабристов это было вполне очевидно. Они отнюдь не переоценивали собственные способности к литературному творчеству. В то же время, прекрасно осознавая мощные пропагандистские возможности художественного слова, они пытались возглавить литературный процесс и направить творчество выдающихся поэтов своего времени в нужное им русло. О том, как осуществлялось взаимодействие идеологов тайных обществ с современным им литературным процессом, и пойдет речь в настоящей главе.

В уставе Союза Благоденствия сказано, что это общество «в святую себе вменяет обязанность распространение между соотечественниками истинных правил нравственности и просвещения»[335]. Роль слова как устного, так и письменного в этом деле становилась приоритетной. В частности, говорилось, что «каждый член <…> должен стараться во всех речах своих превозносить добродетель, унижать порок и показывать презрение к слабости»[336]. В полном соответствии с этим требованием действовал Ф. Н. Глинка. В его записной книжке есть «памятка», о чем следует говорить в обществе: «Порицать: 1) А[ракчее]ва и Долгорукова, 2) военные поселения, 3) рабство и палки, 4) леность вельмож, 5) слепую доверенность к правителям канцелярий (Ге[тгу]н и Ан[нен]ский), 6) жестокость и неосмотрительность уголовной палаты, 7) крайнюю небрежность полиции при первоначальных следствиях. Желать: открытых судов и вольной цензуры. Хвалить: ланкастерскую школу и заведение для бедных у Плавиль[щикова]»[337]. При этом в Уставе Союза Благоденствия особо подчеркивалось, что следует «стараться речами своими приносить существенную пользу, а не блистать оными»[338]. Особое политическое красноречие утверждалось как отказ от внешних украшений речи. Прекрасный оратор М. Ф. Орлов, как отмечалось в предыдущей главе, в своей речи при вступлении в литературное общество «Арзамас» противопоставил «тяжелый булатный меч брани» как более привычное для себя средство «легкому оружию Аполлону». Позже Рылеев, посвящая свою поэму «Войнаровский» А. А. Бестужеву, напишет:

Как Аполлонов строгий сын,
Ты не увидишь в них искусства:
Зато найдешь живые чувства, —
Я не Поэт, а Гражданин[339]

.

Противопоставление гражданственности и поэтичности имело важный смысл и в русской поэтической традиции было направлено против иллюзорно-субъективной эстетики Карамзина, утверждавшего за поэтом право не отражать существующую реальность, а творить собственную, отдаваясь произволу вкуса и фантазии. За этим стояло представление о непостижимости мира и неверие в возможность его изменения к лучшему волевыми решениями. Прогресс Карамзин, как известно, видел в медленном распространении нравственности путем постоянного утончения вкуса читающей публики. Причем процесс этот представлялся ему как двунаправленный. Писатель вращается в свете и слушает, как говорят в хорошем обществе, а потом в своем кабинете обрабатывает этот язык, придавая ему литературные формы, и несет его обратно в общество. И теперь уже общество нечувствительным для себя образом учится у писателя.