Декамерон 1914

— Только не надо вешать на меня всех собак. — Кокандов скорчил подобие улыбки. — Ничего сказанного вами я не делал… И вообще — что вы намеренны делать со мной далее?

— Он еще и разговаривает! — воскликнула Ми. — Ясно что! Пристрелим тебя, козлину, — и дело с концом.

— Не посмеете. За самосуд все пойдете на каторгу. Подтвердите им, господин прокурор.

Я предпочел промолчать, вместо меня заговорила Амалия Фридриховна.

— Ошибаетесь, — сказала она, — никакой каторги не будет. Вы просто исчезнете.

— Меня найдут! — воскликнул он.

— Снова же ошибаетесь, господин… уж не знаю как вас там. Все спишется на ледник. Сообщу вам одну подробность: этот ледник, когда он срывается, перемалывает все на своем пути, ибо движется быстрее любого паровоза, и все, что ему на пути попадется, перемалывает в мукỳ. Мы попросту сообщим, что во время схода ледника вы изволили прогуливаться на том самом месте, посему будьте уверены — никто и не станет искать. Так что…

— …Так что пристрелим тебя, козлину, — закончила Ми, выхватила из сумочки свой пистолетик и взвела курок. Рука ее была тверда, один глаз прищурен.

На лице Кокандова появился страх.

— Господин прокурор, ну скажите, скажите же ей! — воскликнул он. И поскольку я вопреки своему статусу продолжал безмолвствовать, он умоляюще проговорил: — Видит Бог, вы совершаете ошибку…

— Вы и о Боге вспомнил… — буркнул генерал.

— Сейчас пощады будет, козлина, просить, — по-прежнему целясь ему в лоб, усмехнулась Ми.

Кокандов помотал головой:

— Нет, нет! Я должен кое-что важное сообщить. Но только с глазу на глаз господину прокурору. Совершенно, совершенно конфиденциально!

Судя по всему, он не врал.

— Что ж, оставьте нас, господа, — попросил я.

Все нехотя подчинились.

— Ну, слушаю вас, — сказал я, когда за ними закрылась дверь.

В ответ, однако, он понес какой-то бред (уж не слишком ли сильно, подумал я, Ми приложила его тростью?).

— Двести семнадцатый… — прошептал он. — Вы должны знать… Мой нумер — двести семнадцатый!

— Ошибаетесь, — сказал я, — ваш нумер — седьмой, так и значится на двери.

— Нет, нет, двести семнадцатый — это мой личный нумер. Личный нумер, вы понимаете?! Двести семнадцатый!

И тут до меня наконец дошло…

Я выбежал из его комнаты, бросил на ходу любопытствующей публики, топившейся в коридоре:

— К нему — не входить! — и заскочил к себе.

Там достал из баула ту самую записную книжку и вернулся с нею к Кокандову. Лишь там я открыл книжку на последней страницы, где были записаны те номера, из которых добрая половина была уже вычеркнута за ненадобностью, но номер 217-й, действительно, присутствовал.

Тут, однако, я вынужден кое-что пояснить, хотя эти мои пояснения и можно счесть разглашением государственной тайны. Ну да Бог с ним! Едва ли при моей жизни кто-нибудь прочтет эти строки.

Так вóт, нумера эти, кроме отделений Охранки, мог знать в каждой губернии лишь один человек, а именно — государственный прокурор, и с него бралась подписка о неразглашении под страхом самых страшных кар. Ибо нумера эти принадлежали секретных агентов (сексотов) Охранного отделения, то есть провокаторов, внедренных Охранкой в революционные круги. В случае каких-либо трений с законом (что, при двусмысленности его положения, порою случалось) сексот имел инструкцию: в целях конспирации ни в коем случае не ссылаться на Охранное отделение, а потребовать к себе лично губернского прокурора, не менее, и сообщить лишь свой нумер. Впрочем, одного нумера было мало, его можно было и придумать, оттого, помимо нумера, он должен был сообщить и свой агентурный псевдоним.

Собственно, моя записная книжица не представляла большой секретности. Попадись она в руки человеку несведущему, тот бы не понял, что за это за словечки, стоящие после идущих в разнобой нумеров, скорее всего решил бы, что это клички лошадей, а книжица принадлежит любителю бегов. В действительности, словечки эти были псевдонимами, которые и губернскому прокурору ничего не говорили, если он не сталкивался лично с носителем этого псевдонима.

По мере разоблачения провокаторов приходили инструкции — позабыть тот или иной нумер. Был человек, теперь нету; а кто это был — ищи-свищи. Так, у меня был тщательно вымаран псевдоним, принадлежавший скандально разоблаченному несколько лет назад Азефу.

Как я уже говорил, не вымаранных оставалось не столь уж много — какой-то «Икс», какой-то «Фикус», какая-то «Муха»[43], — те же, в общем, что и в блокноте у Сипяги; еще несколько весьма странных и порой затейливых кличек.

Итак, 217-й. Вот он.

— Ваш псевдоним? — сухо спросил я.

— «Марго», — отозвался Кокандов.

В точности так: 217-му нумеру соответствовал именно этот псевдоним.

— Ну, убедились? — с некоторым даже торжеством спросил он.

Я его торжества не разделял; вообще должен сказать, что отношусь к субъектам этого сорта с изрядной долей брезгливости. Не сдержавшись, спросил:

— Как же вы дошли до жизни такой?

Ответ получил весьма распространенный среди подобного рода публики: