Декоратор. Книга вещности

Это будет смотреться не как одно женское тело, а как три или четыре тела, втиснутых в обрубок цилиндра. Так Микеланджело утверждал, что фигура — вот она, в мраморе, дело лишь за тем, чтобы отсечь лишнее и высвободить её. Свою задачу как художник я вижу вот в чём: создать иллюзию движения, жизни, расположить слепки так, чтобы фигуры не спали в бетоне вечным сном, а как бы рвались из него наружу. Со стороны это должно смотреться будто они карабкаются наверх, как на одной иллюстрации Гюстава Доре к Данте, которую я держал в уме. Вдруг меня осеняет, что конструкция должна походить на более или менее ясно выраженную спираль.

Микеланджело был бы восхищён Сильвией, думаю я, штудируя формы, с которых собираюсь начать. Он бы тоже. Несправедливо, что ей выпало жить в такое время, когда её не ценили по достоинству.

Эта часть работы — безумно интересная. От усердия у меня дрожат руки, — они ходят ходуном, и я роняю первый слепок. Ничего страшного, начинаем всё сначала. Вообще-то, на такую работу надо бы несколько дней, но их нет. Всё должно быть сделано за один вечер и одну ночь. При помощи палки от швабры, реек и изоленты я фиксирую сохнущие фрагменты, а тем временем тружусь над следующим — самозабвенно, упиваясь дерзостью и изяществом моего проекта, а желудок неумолчно требует своё. Но разве художнику не пишется лучше с голодухи?

Я подолгу примериваюсь, кручу, верчу свои эпоксидные слепки, пока не нахожу именно тот изгиб, именно ту выпуклость, которая здесь к месту; этот абстрактный пазл станет реинкарнацией Сильвии как совершенства телесной красоты, как трансцендентного женского начала. Я режу формы, пока у меня в руках не остаются два самых последних, но столь значимых фрагмента — мягкий спуск плеча с третью груди и продольный срез бедра. Бред, но мне приходится членить её наново, чтоб не сказать набело, на этот раз исходя из соображений не практичности, а эстетики.

В четыре утра я удаляю последнюю форму и наконец могу отойти на несколько шагов, полюбоваться своим творением. Кое-где непристойно торчат прутки, кое-где надо заделать стыки, отполировать поверхность, убрать неровности. Но какая красотища!

Как ни придирчиво я раз за разом обшариваю глазами скульптуру, скольжу вдоль цилиндра из округлых, как бы вмёрзших в него женских форм, нет сомнений, что мне посчастливилось сконденсировать самую суть Сильвии, что она здесь, заточена в комнате на вечные времена. Ни у кого никогда не поднимется рука на такой шедевр. Шедевр в строгом смысле слова, ибо как гимн женскому телу он вечен, а его абстрактная эротичность современна. Кто-нибудь стрельнёт в него глазом и выпалит: «Монолит!», но мне кажется, что духовно между моей работой и не блещущими красотой изваяниями Вигеланна ничего общего нет. Его скульптуры полны отчаяния и борьбы, а моя—обольщения. Вот полубезумный швейцарский художник Г. Р. Гигер, да, создавал объекты, метафизически родственные моему камину — до смеха тривиальное слово: «камин»! — абстрактные композиции на темы женского тела, особенно вульвы, как бы ландшафт и технологические особенности трансформированной плоти, и называл всё это собственным термином «Биомеханика». Но творения Гигера обычно сеют тревогу, они часто гротескны, в них нет нежности и преклонения, которые сумел выразить я, нет этой чувственной эротичности. Так и хочется обнять камин, так и подмывает проникнуть в недра бетона и карабкаться, карабкаться вверх вместе с Женщиной, ползти по спирали к крыше, из вечности в вечность.

До меня подобного не делал никто. И не сделает. Ни одна женщина на протяжении многих веков не удостаивалась такого памятника, как Сильвия. Разве можно даже близко сравнить убогое стандартное надгробие с дурацкой надписью — и Тадж-Махал? К тому же воздвигнутый в доме работы архитектора Арне Корсму?

Мало-помалу моя любовь к ней дала плоды, но теперь настала минута простой, зато исполненной достоинства церемонии прощания. Лишь я и она, вдвоём, прежде чем я передам её хозяину дома.

Своим, прямо сказать, непевческим голосом я исполняю всё, что помню из «I Will Always Love You» Уитни Хьюстон, чего ж ещё? В огромном помещении звук дребезжит одиноко и сбивчиво, но прочувствованно, и я тяну песню, пока голос не прерывается плачем. В свете того воистину великого творения, которое, я вижу, мне удалось создать, сентиментальность вполне простительна. Впервые я сумел выразить свои чувства в форме и материи, и теперь они подавляют меня своей силой.

Затем я всё убираю, мою, прохожусь пылесосом.

По дороге домой я заезжаю в круглосуточный ларёк с кебабами и наконец-то набиваю живот. Не помню, когда в последний раз ел так потрясающе вкусно.

Завтра буду наводить глянец, шкурить и красить в девственный, матово-шёлковый белый цвет. Ну и сожгу кой-какой мусор.

В какой-то момент меня начала беспокоить полнейшая тишина в квартире наверху. Хотя соседка вроде собиралась на Лефкас. Я стал тревожиться за попугая, как бы он не изнемог от жажды или не грохнулся с жёрдочки, околевши с голоду. И что с цветами? Потом она наконец вернулась. Нам снова слышна музыка.