Дела давно минувших дней...

Лишь немногие понимали бесперспективность покорения Кавказа военной силой. В 1818 году М. Орлов писал А. Раевскому: «Так же трудно поработить чеченцев и другие народы края, как сгладить Кавказ. Это дело исполняется не штыками, но временем и просвещением… сделают еще экспедицию, повалят несколько народа, разобьют толпу неустроенных врагов, заложат какую-нибудь крепостцу и возвратятся восвояси, чтобы опять ожидать осени… Но со всем тем в этой непрерывной войне есть что-то величественное… Кто, кроме нас, может похвастаться, что видел вечную войну?» Того же образа мыслей придерживался и А. Грибоедов. В стихотворении «Хищники на Чегеме» (1825) от имени живущих общинно-феодальным укладом горцев говорится:

Живы в нас отцов обряды,
Кровь их буйная жива. <…>
Наши — камни; наши — кручи!
Русь! Зачем воюешь ты
Вековые высоты?
Досягнешь ли?

Не изменилась ситуация на Кавказе и во время, описанное Лермонтовым. Вся эта сложная картина обычаев, нравов и социальных отношений представляла собой благодатный материал для литературного изображения. Предшественники Лермонтова («Кавказский пленник» Пушкина, «Аммалат-Бек», «Мулла-Нур» А. Бестужева-Марлинского и множество других произведений ныне уже прочно забытых авторов) изображали Кавказ как край экзотический, в котором обитают еще не испорченные цивилизацией «дети природы».

В «Герое нашего времени» нет романтических эффектных сцен, а если таковые и возникают, то освещаются они с реалистических позиций. По напряженности интриги лермонтовский роман не уступает произведениям Бестужева-Марлинско-го, но он неизмеримо выше их по глубине психологического анализа.

В «Бэле» описывается путешествие через перевал по Военно-Грузинской дороге. По точности и лаконичности это описание можно сопоставить разве что со сдержанно кратким описанием того же самого отрезка пути в дневнике Грибоедова, который он вел в 1818 году для себя, а, стало быть, фиксирующем лишь факты и подлинные переживания.

У Грибоедова: «Подъем на Гуд-гору по косогору преузкому; пропасть неизмеряемая сбоку. По ту сторону ее горы превысокие, внизу речка; едва можно различить на крутой уединенной горке осетинские жилья. Дорога вьется через Гуд-гору кругом; несколько верховых встречаются. Не знаю, как не падают в пропасть кибитки и наши дрожки. Еще спуск большой и несколько других спусков. Башни брошенные; на самом верху столб и руины. Наконец приходим в Кашаур, навьючиваем, берем других лошадей, отправляемся далее, снег мало-помалу пропадает, всё начинает зеленеться, спускаемся с Кашаура, неожиданная веселая картина: Арагва внизу вся в кустарниках, тьма пашней, стад, разнообразных домов, башен, хат, имений, стад овец и коз (по камням все ходят), руин замков, церквей и монастырей разнообразных…»

У Лермонтова тот же самый пейзаж обрисован иначе. Внимание повествователя сосредоточено не только на подробностях, открывающихся глазу, но и на передаче чувств, охватывающих зрителя. «Вот, наконец, мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы… совершенно о нем забыли». «…Такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями: голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра… вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки…»

У Лермонтова дана панорама горного пейзажа, близкая к живописной, недаром он неоднократно запечатлевал горы на полотне.

Города и крепости на Линии, фигурирующие в романе

Дабы не отвлечь читателя от главной темы романа («история души человеческой»), Лермонтов лишь расставляет «опорные вехи», указывающие, где и когда происходит действие. Тифлис, Кизляр, Владикавказ, Екатериноград, Тамань предстают в качестве своеобразных эмблем, выявляющих особенности местного колорита. За каждым названием здесь стоят живописные подробности, образ иной, почти неизвестной тогдашней читательской России, жизни.

Вот как выглядел Тифлис в восприятии А. Розена: «… В Тифлисе все предметы и лица имели особенный, не европейский отпечаток; дома с плоскими крышами, армяне с навьюченными верблюдами, грузины с арбами, женщины, покрытые чадрами, ослы с вязанками дров, кони с кожаными мехами на спине, налитыми водою или кахетинским вином. <…> Протяжные звуки слов грузинских и армянских, в коих особенно слышны буквы гортанные и в нос произносимые, перемешивались с живыми отрывистыми словами русского солдата».