Дела давно минувших дней...

Эта дуэль задумывается как фарс, а превращается в подлость, ибо тот, кто ее готовит, ничем не рискует. И только случайно подслушанный Печориным разговор позволяет ему, перехватив инициативу, довести дуэль до логической кровавой развязки.

Грушницкий же с самого начала выступает в этой истории как безвольный манекен, которым управляет пошлый, мало знакомый «разжалованному» драгунский капитан. Последний действует простейшим и оттого не менее верным способом, подзадоривая Грушницкого, обещая ему легкое торжество над противником. Капитан заявляет: «Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин… <…> …Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль…»

Таким образом, начало дуэли могло быть вполне заурядным. Как мы знаем, порой для поединка достаточно было задеть бретера или просто поглядеть на него дерзким взором. Но драгунский капитан предлагает действовать, с точки зрения «порядочного человека», совершенно непозволительно: «Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь: я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам обещаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми!»

Такие условия нельзя назвать обычными. В большинстве случаев расстояние между барьерами равнялось 10–12 шагам, шесть — это тот минимум, на котором промахнуться даже неопытному стрелку почти невозможно. По показаниям Мартынова, они с Лермонтовым стрелялись так: «Был отмерен барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по десяти».

Если бы Печорин не хотел рисковать жизнью, он мог бы разоблачить сговор при свидетелях и отказаться стреляться с человеком, который ведет себя неблагородно, и никто не посмел бы обвинить его в трусости.

Однако Печорин, душу которого наполняет «ядовитая злость», выбирает другую линию поведения. «Берегитесь, господин Грушницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. — Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..»

Злость эта вызвана не замыслом капитана, ведь он для Печорина не ровня, не comme il faut. Иное дело Грушницкий. При всей нелюбви к нему Печорин все же надеется, что тот не согласится участвовать в бесчестном деле («Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею»). Но тот «важно» изъявляет свое согласие и поэтому подлежит наказанию.

Невольно напрашивается сопоставление Печорина с Онегиным. Пушкинский герой убивает друга словно автоматически, подчиняясь требованиям дуэльного кодекса.

Совсем иначе ведет себя Печорин. С первой же встречи с Грушницким он понял его претенциозность и признался самому себе, что Грушницкий ему несимпатичен. Наблюдая за развитием отношения Грушницкого к Мери, Печорин уверенно прогнозирует все этапы этого романа и из-за «скуки» собирается направить «сюжет» по другому руслу. «Завязка есть! — закричал я в восхищении, — об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится об том, чтоб мне не было скучно».

Сам Печорин ни одного из принципов поведения «порядочного человека» не нарушает, хотя на окружающих он смотрит сверху вниз и уверен в своем праве манипулировать людьми. «Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость».

Более того, Печорин проговаривается: «…есть минуты, когда я понимаю Вампира…» Однако то, что приличествовало романтическому герою, в реалистическом персонаже воспринимается иначе. Прав был Белинский, когда по поводу отношения Печорина к княжне Мери (эпизод верховой прогулки) заключал: «…здесь Печорин впал в Грушницкого, хотя и более страшного, чем смешного…»

Порой это понимает и сам Печорин. «Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать… Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своей совестью?»