Дела давно минувших дней...

Мелкопоместные дворяне, имевшие от двух до десяти крепостных, жили бедно. В пределах одной деревни обычно проживало несколько мелкопоместных дворян. Их убогие домишки, разделенные огородами, находились на близком расстоянии друг от друга.

Большая часть этих домов состояла из двух комнат, поделенных, в свою очередь, внутренними перегородками. Эти комнаты разделяли сени, оканчивавшиеся кухней напротив входной двери. По правую руку от сеней жили «господа», по левую (в «людской») — их «крепостные». Население людской, учитывая женщин и детей, достигало двенадцати — пятнадцати человек. Здесь же бегали куры, собаки, кошки, телята.

«Господская» половина («панские хоромы») мало чем отличалась от людской. Здесь, правда, не бегали куры и не заходили телята, а вместо лавок, ведер и лоханок стояла ветхая допотопная мебель с оборванной обивкой. Но здесь царила такая же грязь и большая скученность людей, что и на «людской» половине. Как в домах более или менее состоятельных помещиков, так и в домах бедных дворян ютилось много приживал, которым некуда было податься. Это были всевозможные пожилые незамужние племянницы, престарелые сестры хозяина или хозяйки, дядюшки, промотавшие свое состояние.

«Там, где мелкопоместные жили в близком соседстве один от другого, — свидетельствовала мемуаристка, — они вечно ссорились между собой, взводили друг на друга ужасающие обвинения, подавали друг на друга жалобы властям. Когда бы вы ни проходили по грязной улице, застроенной их домами, всегда раздавались их крики, угрозы друг другу, брань, слезы. К вечной, никогда не прекращавшейся грызне между соседями более всего поводов подавали потравы. При близком соседстве одного мелкопоместного с другим чуть не ежедневно случалось, что корова, лошадь или свинья заходила в чужое поле, луг или огород. Животных, осмелившихся посягнуть на чужое добро, били, калечили и загоняли в хлева. При этом немедленно загоралась перебранка, очень часто кончавшаяся потасовкой, а затем и тяжбою».

Помещики средней руки, владевшие 75–100 душами, тоже жили в небольших деревянных домах, лишенных элементарных удобств. Полностью отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене. Форточек даже в зажиточных домах не существовало, и воздух в комнатах обновлялся только через топку печей. В детских спальнях, под которые отводились по обыкновению самые темные и невзрачные комнаты, рядом с детьми на сундуках или на полу, настелив что попало, спали мамки, няньки, горничные.

Болести и хвори лечили прибегая не только к помощи домашнего врача (если таковой вообще был), но и к многочисленным старухам знахаркам. «Предрассудки и суеверия, — отмечает Водовозова, — шли рука об руку с недостатком чистоплотности. Во многих семьях, где были барышни-невесты, существовало поверье, что черные тараканы предвещают счастье и быстрое замужество, а потому очень многие помещицы нарочно разводили их: за нижний плинтус внутренней обшивки стены они клали куски сахара и черного хлеба. И в таких семьях черные тараканы, как камешки, падали со стен и балок на спящих детей. Что же касается других паразитов, вроде прусаков, клопов и блох, то они так искусывали детей, что лица очень многих из них были всегда покрыты какой-то сыпью». Адуеву же усадебная жизнь вспоминается в розовых красках, ничего тягостного в ней он не находит.

Усадебную жизнь Гончаров прямо связывает с ушедшим веком — бездеятельным, патриархальным, романтическим, а Петербург — с утверждающейся практической, рассудочной эпохой.

После идиллических Грачей жизнь в Петербурге видится Адуеву антипоэтической, мрачной и скучной. «…На него наводили тоску эти однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою. „Вот кончается улица, сейчас будет приволье глазам, — думал он, — или горка, или зелень, или развалившийся забор“, — нет, опять начинается та же каменная ограда одинаковых домов, с четырьмя рядами окон. И эта улица кончилась, ее преграждает опять то же, а там новый порядок таких же домов. Заглянешь направо, налево — всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, все одно да одно… нет простора, и выхода взгляду: заперты со всех сторон, — кажется, и мысли и чувства людские также заперты».

В основе планировки Петербурга, задуманного как «европейский» город, — четкость, регулярность, сориентирован-ность соединенных по большей части между собой фасадов зданий на улицы. Все это придает Петербургу упорядоченность, стройность и однообразие, но не мило русскому человеку.

Городской пейзаж провинциального города, как, впрочем, и Москвы, определяли замкнутые в себе, территориально обособленные особняки или усадьбы. Вдоль улиц вынесены заборы или ограды, а сам дом прячется в глубине двора, скрытый деревьями. Каждый дом имеет свою «физиономию», неповторимый вид.