Дела давно минувших дней...

Александр, глядя из окна своей квартиры на серые петербургские улицы, с тоской вспоминает родной губернский город. «Какой отрадный вид! Один дом с остроконечной крышей и с палисадничком из акаций. На крыше надстройка, приют голубей, — купец Изюмин охотник гонять их: для этого он взял да и выстроил голубятню на крыше; и по утрам и по вечерам, в колпаке, в халате, с палкой, к концу которой привязана тряпица, стоит на крыше и посвистывает, размахивая палкой. Другой дом — точно фонарь: со всех четырех сторон весь в окнах и с плоской крышей, дом давней постройки… <…> Подле него кокетливо красуется дикенький дом лекаря, раскинувшийся полукружием, с двумя похожими на будки флигелями, а этот весь спрятался в зелени; тот обернулся на улицу задом, а тут на две версты тянется забор, из-за которого выглядывают с деревьев румяные яблоки, искушение мальчишек. От церквей домы отступили на почтительное расстояние. Кругом их растет густая трава, лежат надгробные плиты. Присутственные места — так и видно, что присутственные места: близко без надобности никто не подходит. А тут, в столице, их и не отличишь от простых домов, да еще, срам сказать, и лавочка тут же в доме. А пройдешь там, в городе, две, три улицы, уж и чуешь вольный воздух, начинаются плетни, за ними огороды, а там и чистое поле с яровым. А тишина, а неподвижность, а скука — и на улице и в людях тот же благодатный застой! И все живут вольно, нараспашку, никому не тесно; даже куры и петухи свободно расхаживают по улицам, козы и коровы щиплют траву, ребятишки пускают змей».

В провинциальном городе и Москве дом людей семейных являл собой, по выражению Гончарова, «полную чашу». Вот как он описывает дом своей матери в Симбирске, где он вырос и куда вернулся по окончании университета. «Большой двор, даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями, амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры, утки — все это населяло оба двора. Амбары, погреба, ледники были переполнены запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня» («На родине»).

Богатые люди в Москве и провинции имели свои оранжереи, где выращивались апельсины и лимоны, персики и ананасы. В Петербурге же цитрусовые были исключительно привозные, а потому и стоили там недешево.

Привозили в северную столицу не только заморские, но и свои, российские фрукты и овощи, вплоть до соленых огурцов и капусты, картошки и репы, к немалому удивлению приезжих, продававшихся поштучно; естественно, что и цены на продукты в Петербурге по сравнению с общероссийскими были высоки.

Теснота петербургской жизни не давала возможности жителям заводить свое хозяйство. Исключение представляли только мало чем отличавшиеся от деревни петербургские окраины, например, Петербургская сторона или дальние линии Васильевского острова. «Где там этакого огурца увидишь! — восклицает камердинер Александра Евсей, возвратившийся с хозяином после восьмилетнего отсутствия из Петербурга в Грачи, — и во сне не увидишь! мелочь, дрянь: здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить — ничего в заводе нет».

Удивляет жителей Грачей и то, что в петербургском доме Адуева не готовили («Там холостые господа стола не держат»), а брали провизию в лавочке. «Все в лавочке есть, — объясняет Евсей, — а чего нет в лавочке, так тут же где-нибудь в колбасной есть; а там нет, так в кондитерской; а уж чего в кондитерской нет, так иди в аглицкий магазин: у французов все есть!»

И в Москве, и в провинции на всем лежит «печать семейственности». Здесь больше ценят удобства, чем изящество. Москва и провинция любят обедать у себя дома, семейно. Даже бедные холостые люди обедают в основном дома, а если вне дома, — то у какого-нибудь знакомого семейства, но чаще всего у родных.

Здесь все друг друга знают, все друг другом интересуются. Великую роль в российской провинции, как и в Москве, играет родство. «Не любить и не уважать родни в Москве, — отмечает Белинский, — считается хуже, чем вольнодумством. Вы обязаны будете знать день рождения и именин по крайней мере полутораста человек, и горе вам, если вы забудете поздравить хоть одного из них» («Петербург и Москва»).

В Петербурге провинциалу грустно и неуютно. Если он приедет к своей петербургской родне или обратится с рекомендательным письмом к столичным знакомым, то его ждет довольно прохладный прием. «Он думает: вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы: все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…