Дела и ужасы Жени Осинкиной

— Вообще кому заработать надо — те тоже едут за границу. Но и к нам в Москву, в Подмосковье на заработки приезжают из других стран — украинцы, белорусы, узбеки…

— Каки-таки другие страны? — выкрикнула неугомонная бабка. — Узбеки-то у нас живут! А белорусы — в Минске, тоже у нас!

— Да нет, не у нас. Украина с Белоруссией тоже отделились давно.

— Куда отделились? Кто им даст-то? Брешешь ты все!

— А со спортом как? — выкрикнул кто-то.

— Хоккеисты все в Канаде теперь играют. — Том хотел добавть «задрафтованные НХЛ», но вовремя сообразил, что этих слов здесь не знают. — И гонорары свои тоже там получают. Некоторые — по 50 миллионов долларов.

Кто-то оглушительно свистнул. И раздалось восклицание:

— Будет тебе не дело-то говорить!

И еще:

— А как он доллары-то на рубли поменяет? За фарцовку-то — вообще вплоть до высшей меры!

— Никаких фарцовщиков у нас больше нет, и «высшей меры» тоже нет, — продолжал осведомленный Том. Про то, как советская власть поступала с людьми, торговавшими долларами, он знал и от мамы, и от отца. — Доллары меняют официально — в сбербанках или в специальных пунктах обмена, в некоторых вообще круглосуточно.

— Быть того не может, — твердо сказал бородатый старик. — У меня младший брат чемпион по боксу был. Так его из-за десяти долларей сажать собирались, тренер спас.

— Боксеры тоже в других странах тренируются, валюту разных стран привозят, здесь у нас любую поменять можно, — невозмутимо продолжал Том. Его дело было — сообщить информацию. А там уж хочешь — верь, хочешь — не верь.

— Где «здесь»-то? — выкрикнул женский голос.

— Как где? У нас, в России, где мы с вами живем.

— Не знаю, где ты живешь. Мы в Советском Союзе живем. Чего ты сказки-то нам рассказываешь?

А, например, какие книги сейчас выходят — вообще никто Тома не спросил. Похоже было, что здесь ничего не читают.

Глава 20. Немножко про цензуру

Но Том все-таки не удержался и сказал:

— Цензуры больше нет. Писатели пишут что хотят — и печатают. Солженицын давно вернулся в Россию, выступает по телевизору.

Двое, во всяком случае, из присутствовавших оторопели. Они сразу вспомнили, что Солженицын — это такой предатель родины, который при Сталине долго отбывал срок (наверно, за дело!..), а потом его Брежнев «выдворил» (они это слово помнили) — в самолет запихнули, курс на Германию Западную, и дело с концом. И гражданства лишили. Так что вернуться обратно в Советский Союз он ни в коем разе не мог.

А что никакого Советского Союза давно нет, а Германия не поделена уже на «капиталистическую» и «социалистическую», жители поселка не знали и представить себе не могли.

Про цензуру же здешние люди вообще никогда не слышали. Что это за зверь такой — цензура — и с чем ее едят, они не представляли.

И не удивительно. При советской власти предварительная цензура была жесткая. Что значит — предварительная? А вот то: если цензор свой штамп на сверстанную и уже подготовленную к печати книгу или журнал не ставил — то есть не разрешал какое-то стихотворение, статью или роман печатать, — то ни одно издательство, ни одна газета это напечатать в Советском Союзе не могли. Разве только за границей опубликовать тайком — да еще потом за это в лагерь попасть, только не в пионерский…

Этого в XX веке ни в одной порядочной стране — ни во Франции, ни в Италии, ни в Швеции и так далее — конечно, давным-давно не было. Там автор и издатель печатали что хотели, и разрешения ни у кого не спрашивали. А если нарушили какой-то закон, готовы были отвечать по суду — точно так, как стало сейчас, уже после советской власти, и в России тоже.

В Советском Союзе не только на книгу — на каждую строчку печатную, на открытку даже, на маленький календарик, спичечный коробок или большую афишу — нужно было получить цензурное разрешение. А считалось-то, что никакой цензуры нет, даже слово это не произносилось. И в школе учили, что цензура только при царе была. А того, кто решался сказать: «В Советском Союзе есть цензура», сразу объявляли антисоветчиком и могли посадить в тюрьму.

Но если уж про это говорить, то подробно и основательно. И потому мы этот сложный разговор лучше пока вообще отложим.

…И тут снова заговорила вредная бабка, но совсем другим голосом. Будто кто-то вдруг дал ей пыльным мешком по башке — и до нее все сразу дошло.

Теперь она уже просила-молила Тома «отвезть» ее в город — к крестнице.

— Крестница-то моя сама уж штарая. Жива ли — не знаю. Годков пятнадцать уж писем-то нет.

А Часовой в это время на улице говорил по мобильному с Омском, вернее, не говорил, а кричал, поскольку только что узнал от Сани и Леши о побеге Харона.