Дела семейные

Они подошли к двери, Йезад заметил, что Капур любуется витриной. Сказал бы ему кто-нибудь, что он еще слишком молод, чтобы впадать в детство. Ему необходима встряска, нечто радикальное, чтобы он перестал любоваться собой.

Все витрины вдоль улицы будто последовали примеру «Бомбейского спорта». Книжный магазин «Джай Хинд бук март» демонстрировал босоногого Санта-Клауса в позе лотоса с английским переводом «Бхагавадгиты» на коленях и с очками в форме полумесяцев на носу. «Расой, Кухонная посуда» выставил Санта-Клауса в фартуке, мешающего ложкой в здоровенной кастрюле из нержавеющей стали. Санта из «Бхагат-оптики» щеголял в стильных очках-хамелеонах.

«В каждой лавке свой Санта-Клаус, – устало думал Йезад, теперь им мало елочки, звезды и ангела». Магазин мужской одежды увешал его вытянутую руку рубашками и галстуками. В обувном он держал коробки с обувью. Хорошо хоть магазин сари удержался от соблазна сделать из него трансвестита в каскаде шелков.

Праздничное убранство поражало монотонностью и отсутствием выдумки – за исключением книжного, над витриной которого явно поработало воображение Виласа. Редкий случай, когда хотелось бы, чтобы Шив Сена показала себя. Где ее бандиты, когда в них есть нужда, что ж они не буйствуют на улице, разнося вдребезги всю эту дешевку?

Может быть, именно такой встряски и не хватает Капуру. Если бы штурмовики Шив Сены обломали рога его оленям, оборвали провода мигающей лампочки, выволокли на улицу и четвертовали белобородого Бэтмена, в Капуре снова пробудился бы воинственный дух. Полезный был бы шок, появись Шив Сена у его порога…

Вилас приветственно помахал Йезаду с крыльца запертого книжного магазина, указывая на место рядом с собой.

– Поздно, – отказался Йезад, разминая шею в надежде избавиться от боли в затылке.

– Ты чем-то расстроен? Что случилось?

– Да Капур… Ты же знаешь, он собирался выставить свою кандидатуру на выборах. Теперь все отменяется. Говорит, жена запретила.

– Мило, – расхохотался Вилас. – Пенджабец у жены под каблуком – большая редкость.

– Понять не могу, что с ним происходит. Но моя прибавка накрылась.

У крыльца появился чернорабочий с пустой корзиной и остановился на почтительном расстоянии. Дожидаясь, когда писец обратит на него внимание, он вытащил из складок тюрбана письмо и пытался расправить бумагу.

– Твой клиент, – усмехнулся Йезад и двинулся дальше.

Боль спустилась ниже и, как острый нож, застряла между лопатками. Йезад растирал шейные мускулы, поворачивал голову вправо-влево, вверх-вниз. Пошел не прямиком к станции, а выбрал кружной путь – обогнул Дхобиталао и двинулся вниз по Принцесс-стрит. Дышалось плохо, он запыхался. Вдох на пять шагов, скомандовал он себе, выдох на восемь. Вдох на пять, на восемь – выдох…

Облако дизельного выхлопа вызвало кашель. Проклятая отрава. Ну как можно глубоко дышать в этом городе? Разве что залезть в Капуровы старинные фотографии. Оказаться на старой Хьюз-стрит… Разговор с Виласом только распалил его. Виласу легко давать советы: прояви терпение, найди мотивацию для Капура… А у него голова кругом идет от неразрешимых проблем…

Мимо промчался мотоциклист в кислородной маске. Скоро все начнут носить такие маски, а что делать? Хорошо бы найти маску, которая фильтрует проблемы мира…

Его окликнули:

– Сахиб-джи…

Йезад оглянулся – звал человек из лавки, торговавшей благовониями у входа в храм огня. Вадияджи.

– Сахиб-джи, сукхад возьмете? У нас настоящий, с Малабара.

Теперь Йезад отметил, что на торговце бархатная молитвенная шапочка. «Отец такую носил», – вспомнилось Йезаду. От сандала он отказался и пошел было дальше, но, сделав несколько шагов, оглянулся, вернулся к воротам и шагнул во двор. Во дворе – ни души, но к столбу цепями привязаны два велосипеда. «Скорее всего, часнивалы, – сообразил Йезад, – доставят часни[5] семьям, где собираются проводить молитвенные собрания. Господи, сколько прошло времени с тех пор, как я участвовал в часни… почти забыл вкус папри[6] и малидо[7]…»

Он остановился перед дверью в храм, вспомнив, что у него не покрыта голова. Можно прикрыть голову носовым платком – впрочем, он же не собирается заходить в храм.

Внутренность храма тонула в полумгле, но можно было различить выложенное камнем пространство, похожее на длинную веранду, и каменный парапет, за которым совершаются омовения. В дальнем конце виднелась одинокая фигура, человек вытирал лицо и руки, готовясь приступить к молитве.

Он выпустил поверх брюк белую ритуальную судру и рубашку, выудил из-под рубашки священный шнур-кусти, которым парсы подпоясываются, и начал молиться, развязывая узлы на кусти. Расслабил узел на поясе и поднял кусти ко лбу.

Знакомый жест в неясном свете вдруг пробудил в памяти слова молитвы, которую Йезад много лет не читал: «Ахура мазда кходаи, аз хама гуннах, патер пагиерманум…» Он не останавливал слова, всплывающие в памяти и странно радующие его своей незабытостью. А молящийся сложил кусти в две петли и снова поднес шнур ко лбу. Йезад знал, что он сейчас произносит «манашни, гавашни, кунашни», после чего заново завяжет священный шнур.