Дела семейные

Лига ортодоксальных парсов и Ассоциация зороастрийского образования собираются раз в неделю. Он возвращается с заседаний и подробно рассказывает нам о повестке дня, о принятых мерах, о разосланных петициях, требованиях судебных запретов и кампаниях, проводимых против фильмов или публикаций, которые наносят обиду парсам. И все это дает Мураду пищу для ехидства.

Вчера за ужином отец рассказывал, как Лига обсуждала дело парса-двоеженца – он женился на иноверке в Калькутте, потом перебрался в Бомбей и женился на девушке из парсов.

– За свое преступление он был отлучен Панчаятом от церкви. – Отец поднял руку, подчеркивая суровость кары. – И отцу было сказано, что и он будет отлучен от церкви, если не отречется от сына.

– Не очень-то справедливо, – сказал Мурад. – Отца-то за что отлучать?

– А как же? Мне бы не хотелось быть отцом такого мерзавца. Но двоеженец оскорбил верховных священнослужителей и Панчаят, и на него подали в суд. Дело приняло такой серьезный оборот, что негодяй струсил и заявил, что готов принести формальные извинения, чтобы положить всему этому конец. Был созван Совет, на котором он должен был признать свой проступок и в знак покаяния прилюдно опозорить себя: взять пару сандалий, по одному в каждую руку, и пять раз ударить себя по голове. При всех.

– Новенькие сандалии или старые и грязные? – осведомился Мурад.

– Это не указано в решении Панчаята. Но дело в другом – наш комитет единодушно решил бросить вызов реформистской пропаганде и начать кампанию за строгую политику отлучения. Парсы – мужчины и женщины, – имеющие связи с иноверцами, брачные или внебрачные, должны понести наказание. Отлучение может быть отменено в случае публичного покаяния в форме побиения сандалиями.

За столом воцарилось долгое молчание. Дядя Джал вертел свой слуховой аппарат, будто хотел, но не осмеливался высказаться. Он почти целый день в своей комнате, и только за стол садится со всеми. Он больше не ходит на биржу. Иногда, если отца нет дома, читает газеты в гостиной, но вообще старается поменьше попадаться на глаза.

Мы с ним рассмеялись, потому что Мурад нырнул под стол, снял туфли и стал бить себя по голове. Мама сжала губы, изо всех сил стараясь не прыснуть. Но хватило ее не надолго.

Для отца это было вершиной предательства.

– В вопросах чистоты и скверны нет ничего смешного. Твой сын ведет себя как осел, а ты его поощряешь.

– Я не над тобой смеюсь, Иездаа, – примирительно сказала мама, – а над этим клоуном.

– Я просто практикуюсь, отец, на случай, если когда-нибудь придется каяться.

Шутки Мурада очень похожи на отцовские, которые мы помнили с детства. Я помню, как давным-давно мы все ходили в храм огня на Кхордад-Саль, и потом, вернувшись домой, отец изображал увиденного в храме человека, который елозил по стенам большого зала, чмокая каждый портрет и каждую фотографию, до которой мог дотянуться губами. И помню разговоры, которые вели отец и дедушка, – о нелепости рабского следования обычаям и традициям.

Дедушка умер через год после нашего переезда в «Шато фелисити». Я думаю, ему было одиноко в его старой комнате. В «Приятной вилле», где он лежал в большой комнате, у его постели всегда кто-то был.

Сначала мы и здесь старались составить ему компанию: сидели с ним, разговаривали с ним или между собой. Иногда я готовил уроки в его комнате. Но это было уже не то. Особенно при больничной сиделке, которая все делала для дедушки. Когда дедушка услышал, что дядя Джал и мои родители обсуждают, не нанять ли сиделку на полный день, он страшно разволновался. Даже плакал и говорил: «Не надо сиделку… не надо, прошу…» По-моему, они не поняли.

Ее звали Рекха. Мама объяснила Рекхе ее обязанности, показала, как именно она должна выполнять их, с соблюдением всех правил гигиены, к которым привыкли мама и дедушка. Рекха следовала маминым инструкциям, пока за ней наблюдали. Однако мама частенько ловила ее на отступлении от правил. Обычно это касалось утки – Рекха ополаскивала утку после употребления, а полагалось мыть. Я помню, как однажды мама увидела, что Рекха, опорожнив дедушкино судно, идет на кухню за супом для него, не удосужившись дважды вымыть руки с мылом.

– Идешь на кухню за едой с немытыми руками? – раскричалась мама. – Даже не дотронулась до мыла после туалета!

– Аре, баи! Ну, забыла в этот раз.

– Я уже сто раз замечала за тобой такие вещи!

С дедушкой Рекха обращалась почти грубо, когда переворачивала его, перестилала простыни или взбивала подушки. Мама вздрагивала от ее манеры резко тереть дедушку мокрой губкой. Она часто отбирала губку у Рекхи и мыла дедушку сама.

Чашу ее терпения переполнил горячий чай, которым Рекха обожгла рот дедушке. Мама ринулась на его крик. Я побежал за ней. Рекха уверяла маму, что дедушка закричал во сне, и все. Но мама заметила, что у дедушки странно раскрыт рот, заметила красноту и образующийся волдырь, уловила запах чая, а потом и горячий поильник обнаружила на столике за пузырьками с лекарствами.