Дела семейные

Тетя Дейзи играла больше часа, пока не пришел доктор Тарапоре, который утром обещал зайти. Тетя Дейзи закончила любимой дедушкиной «О как вас люблю я, – в то утро сказали вы мне». Сыграв ее, она помедлила минуту, снова поклонилась и уложила скрипку в футляр.

В комнате стояла тишина. Нарушил ее доктор, заявив, что хочет осмотреть дедушку. Доктор измерил ему давление; казалось, что доктору, как Махешу в углу, было необходимо чем-то занять себя. Манжетка на дедушкиной руке надулась, когда доктор накачал резиновую грушу. Ртутный столбик поднялся, поплясал вверх-вниз. Потом воздух был выпущен, и доктор сказал маме, что профессор весьма спокойно отдыхает.

Доктор немного посидел с нами, перебросился несколькими фразами с дядей Джалом и отцом, похлопал нас с Мурадом по спине, ободряюще улыбнулся. Затем он собрал свой чемоданчик и пожал руки всем, включая Махеша в углу. Последнее, что он сделал, – обеими руками взял дедушкину руку и прошептал:

– Доброй ночи, профессор.

После того как отец проводил доктора, тетя Дейзи сказала, что хочет поделиться хорошей новостью. Она обращалась к дедушке и держалась так, будто беседует с ним, а он ее слушает. Он был прав, говорила Дейзи, ее желание исполняется – она будет играть концерт Бетховена с Бомбейским симфоническим оркестром в Национальном центре искусств.

Родители поздравили ее. Дядя Джал приблизился, будто желая пожать ей руку, но смутился и попятился.

Она сообщила нам дату и достала из сумочки пригласительные билеты. Пересчитав нас, протянула пять билетов. Тут Джал выдвинулся вперед, сказал, что придет непременно, взял билеты у нее из рук и спрятал их в карман.

Тетя Дейзи защелкнула сумочку, поцеловала дедушку в щеку и отбыла.

Рано утром отец пришел будить меня. Дедушка умер.

– Пойдем, – сказал отец.

Солнце только поднималось, когда мы проходили мимо окна. Я замедлил шаг, чтобы увидеть цвет рассветного неба. «Еще не лазурное», – подумал я. Отцовская рука потянула меня дальше. Мурад уже встал и был в дедушкиной комнате вместе с мамой.

Часы в коридоре пробили шесть. Я стоял в изножье кровати и смотрел на дедушку. На столике у его головы зажгли маленький масляный светильник. Было странно видеть его руки и ноги абсолютно спокойными. Сколько я себя помнил, они всегда дрожали.

– Пойдем, – опять сказал отец и подвел меня к подушке.

Я старался не смотреть на дедушкино лицо. По другую сторону кровати сидела мама. Она безмолвно плакала, сложив ладони молитвенным жестом. Мурад и дядя Джал вышли. Отец велел мне поцеловать дедушку, потом, когда начнется похоронный ритуал, мне уже не разрешат коснуться его. Я спросил, поцеловал ли его Мурад.

Мама кивнула, подбадривая меня. Я боязливо наклонился и, не обнимая дедушку руками, как делал всегда, быстро приложил губы. Я не чувствовал, что целую дедушку.

Внезапно я понял, что такое смерть. Ничего никогда не будет прежним, дедушки больше нет. Я заплакал.

Отец за руку отвел меня от кровати. Мне хотелось вырваться из его рук и убежать, но только куда – я не знал. Мама протянула ко мне руки, и я бросился в ее объятия. Она сказала, что теперь дедушке хорошо, нет больше для него страданий и болезней.

Мама еле договорила, ее душили рыдания, и отец нежно провел рукой по ее спине. Он приподнял мою голову – я уткнулся лицом в мамино плечо – и обнял нас вместе, маму и меня.

Потом снова подвел меня совсем близко к дедушке. Сказал, чтобы я всмотрелся в его лицо, какое оно безмятежное.

Я посмотрел. Я не уверен в том, что увидел. Скоро прибыл катафалк из Башни безмолвия.

После похорон и четырехдневных ритуалов, после того как завершилось мамино бдение в Дунгервади и она вернулась домой, мама больше не плакала – будто для нее уже не имела значения дедушкина смерть. Я помню, как это сердило меня.

Потом отослали обратно арендованную больничную кровать, утку и судно тщательно отмыли и убрали в кладовку. Понемногу исчезали все дедушкины следы.

Мама говорила мне, что теперь я тоже должен перестать плакать, иначе дедушкина душа будет чувствовать себя несчастной.

– Думай о хорошем, Джехангу. Помнишь тот день, когда дедушка приехал к нам на «Скорой»?

Я кивнул.

– И ты кормил его обедом, изображая ложкой самолет?

Я старательно улыбнулся.

– Ему так нравилось играть с тобой, помнишь? А как он смеялся, когда ты изображал рев мотора?

– Я суп пролил на его рубашку. И ты меня отругала.

– Пришлось. Я – твоя мать. Но я любовалась, глядя, как ты дедушку кормишь. Или как вы с Мурадом гладите его по лысине и тискаете за подбородок.

Мои пальцы все еще хранят память от ощущения дедушкиного подбородка. Удивительное сочетание – короткая щетинка и резиновая кожа, как плод ююбы.

Мама все старалась ободрить меня, я все кивал. Но на другой день, только я стал привыкать к отсутствию белой кровати в дедушкиной комнате, со столика исчезли все медицинские склянки и пузырьки.

Их убрали, чтобы отдать в благотворительную больницу.

– Почему нельзя оставить в покое дедушкины вещи? – негодовал я.