Дела семейные

Благословенная темнота. Нариман поерзал-липкая кожа зудела, умоляя посыпать ее тальком. Он попытался почесать спину. После его возвращения из больницы ни Джалу, ни Куми не пришло в голову сменить ему белье. Или дать ему влажное полотенце, не говоря уж о том, чтобы обтереть губкой. Сделали бы, если попросить, но руки у них такие неловкие, что лучше не рисковать.

Приподняв правое плечо, он дал потолочному вентилятору медленно обдуть спину. Он смотрел на окно, на стекла, освещенные уличными фонарями. Четкий рисунок прутьев оконной решетки странным образом давал успокоение. Старые друзья, он хорошо их изучил в те долгие часы, когда держался за них, стоя у окна в ожидании появления Люси. С них лупилась краска, иногда он ногтем сцарапывал чешуйки… как чешуйки перхоти в молодости, когда у него еще были волосы. Ногти. Пальцы. Платье Люси… Он прозвал это платье кларнетным, потому что в нем она выглядела узенькой, как кларнет… Так он сказал ей… «Когда мы были юны… в дни нашей весны…».

«О прошлом тоскуя, мы вспомним о нашей весне, о, как вас люблю я, в то утро сказали вы мне… о прошлом тоскуя, мы вспомним о нашей весне…»

Он не то сам напевал, не то слышал слова песни… Их любимой песни, ставшей их с Люси песней с того воскресного вечера, когда они посмотрели «Большой вальс». Он вспомнил, как они пошли на последний сеанс в «Метро». В тот вечер он придумал название для ее желтого платья… а после картины сказал, что она красивей Милицы Корьюс. Они дошли пешком до Куперидж-майдана, отыскали себе скамейку подальше от толпы, собравшейся слушать военный оркестр, громко игравший энергичные марши. Деревья и кустарник отгородили их с Люси от эстрады.

Его пальцы прошлись вверх и вниз по крупным желтым пуговицам, осторожно нажимая каждую. «Это я играю на кларнете», — сказал он. Люси засмеялась и поддразнила его, сказав, что он не те клапаны нажимает. Он воспринял это как вызов. Они целовались, его пальцы расстегнули пуговицы, скользнули под ткань, потом в лифчик, нащупывая соски. Люси часто задышала, и он шепнул ей в ухо, что нашел нужные клапаны. «Но одними пальцами не сыграешь, нужны губы, чтобы звучал кларнет, — сказал он, — дай я покажу». И начал расстегивать лифчик на спине. «Нет, — шептала Люси, — не здесь». Его губы прошлись по всему, что смогли… Полный концерт на кларнете они тогда отложили…

Мимо дома промчалась «скорая», завывая сиреной, осыпая стены комнаты хаотическими вспышками проблескового маячка. На миг оконная решетка высветилась как днем, потом фонарь внизу опять наполнил стекла привычным мягким сиянием.

Видимо, задул ветерок, потому что он услышал шуршание листвы. На стеклах играли тени. Ветки шевелились, как лапы какого-то ночного зверя.

Его вдруг охватила дрожь. Хорошо бы выключить вентилятор, но он не решался позвать на помощь и только поплотней завернулся в простыню. В очередной раз осознал он свою беспомощность. Что же будет дальше? Он в полной зависимости от них, а ему еще лежать и лежать… Им уже сейчас опротивела возня с ним, опротивел он и то, что он жив.

Неправда, это несправедливо по отношению к ним, они стараются, как могут. Он взглянул на часы. До рассвета далеко. На оконном стекле изменился рисунок, силуэты листьев образовали разверстую пасть. Он закрыл глаза, чувствуя, как подступающее рыдание сдавило горло. Не надо им слышать…

* * *

— Убивает меня такая жизнь, спина просто не выдерживает, — сказала Куми, присоединяясь на балконе к Джалу. — Не ляжем спать, пока не решим, что делать с папой.

— Согласен, — ответил Джал. — Давай наймем сиделку.

— Невозможно. Денег нет.

— Ты всегда так говоришь.

— Смотри сам. Проверь банковскую книжку. Больничный счет съел все дивиденды, которые мы скопили.

С улицы послышались крики, топот. Они перегнулись через перила — по улице бежали люди, их с криками преследовала целая толпа. Понять ничего нельзя было.

— Похоже, за ворами гонятся, — сказала, Куми, — карманников, должно быть, ловят.

— А может, просто горластая молодежь дурака валяет, — возразил Джал.

Толпа пронеслась мимо, крики затихли, улица возвратилась к нормальной деловитости.

— Что за жизнь у меня, — вздохнула Куми, — дом и рынок, рынок и дом. Даже в храм сходить не могу.

— Не только ты. Моя работа тоже страдает.

— Ты это называешь работой? Крутишься по утрам на бирже и сплетни там собираешь — это работа?

— Если бы я не следил за мамиными инвестициями, в доме и пайсы бы не осталось.

— А если бы ты нашел настоящую работу, в доме были бы деньги на сиделку. Или на санитара.

Вернулись к тому, с чего начали. В обиде и раздражении, не в силах трезво думать от усталости и безысходности, они тупо смотрели с балкона на нескончаемые потоки машин. Спор иссяк, они молча заключили перемирие.

— Я не хочу раздражаться, когда вижу, как папа, совершенно беспомощный, лежит в кровати, — сказала Куми, — но я его ненавижу и ничего с этим поделать не могу.