Дела закулисные

За соседним столиком одобрительно загомонили, раздались восторженные хлопки и поощрительные восклицания. Кларка оглядывалась вокруг, гордо подняв голову и ослепительно улыбаясь. В эту минуту она была подобна цирковой наезднице, что мчится галопом, стоя на спине белой лошадки, по манежу и бросает в публику воздушные поцелуи. Франтишек почувствовал, как сердце его сжалось, а тело пронзила странная, доселе неведомая боль.

Тьма за окнами полуподвальной харчевни «У Календов» начинала бледнеть, и свет уличных фонарей медленно растворялся в поднявшемся с реки тумане. Где-то на Влтаве кричал буксир. Франтишек взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что стрелки показывают семь. Через час, и ни минутой позже, он должен быть в театре.

Глава седьмая СИРАНО ДЕ БЕРЖЕРАК

Адольф Горски пришел в театр вскоре после Нового года. От своего отца, именитого чешского кинорежиссера, он получил в наследство лишь имя и склонность жить на широкую ногу, зато от матушки, не менее известной чешской киноактрисы, славной своей красотой, глупостью да еще тем, что во время войны она сотрудничала с немцами, унаследовал внешность и интеллект.

Благодаря этим генетическим качествам Ада внушал ближним преувеличенные надежды, которые всегда и повсюду начисто обманывал. Бурные события шестьдесят восьмого года застали Адольфа Горского на не слишком перспективном посту вагоновожатого пражского трамвая и потому не удовлетворенного жизнью, влив в его жилы большой заряд оптимизма. Он продал свою обшарпанную «шкоду», оставил ключи от квартиры лучшему другу и западным экспрессом через Пльзень, Марианске-Лазне, Хеб, Нюрнберг и Мец добрался до предела своих мечтаний — Парижа, где собирался развить и реализовать все еще тщательно скрываемые таланты.

Но даже такой потаскун, как Париж, не открывает своих объятий даром, и потому притязания мсье Горского увенчались непрестижной деятельностью обкатчика автомобилей на заводе «Рено». И, хотя Ада поселился в романтическом пансионе неподалеку от Монмартра, завтракал в пресловутых парижских бистро, а ужинал под звуки мандолины в итальянских тратториях, никаких чудесных превращений с ним так и не случилось. В Париже проживает около двух миллионов иностранцев всех рас и национальностей, и чехи особой благосклонностью не пользуются. После августовских событий интерес к «Tchécoslovaquie» быстро падал. Студентки из Нанта и Сорбонны, те, что еще совсем недавно поджигали на улицах Латинского квартала собственноручно опрокинутые автомобили, вдруг озаботились совсем другими делами; продавщицы и официантки, известные своей доступностью, имели о своем будущем совсем иные представления, чтобы проявлять серьезный интерес к какому-то красавчику из Праги, а цены у профессионалок с улицы Сен-Дени все ползли и ползли вверх.

Ада стал подумывать о возвращении домой. И потому рождественская амнистия, объявляемая Родиной в шестьдесят девятом году, на сей раз прямо-таки вмастила ему. Он продал побитый «рено», вернул портье ключ от комнаты в пансионе и восточным экспрессом через Мец, Нюрнберг, Хеб, Марианске-Лазне и Пльзень явился обратно в Прагу. Это случилось тридцать первого декабря, за неполных шестнадцать часов до окончания срока амнистии.

Поначалу он не успевал удивляться. Лучший друг в доверенную ему Адой квартиру вселил свою последнюю подружку, и перспектива жить втроем не вызывала у него ни малейшего энтузиазма. Ада подал заявление, требуя выселения, а пока снял номер в ближайшем отеле «Регина» и занялся поисками подходящей службы. Именно службы, но ни в коем случае не работы, ибо предметом забот Ады была прежде всего печать в удостоверении личности, и не более того. Деньги он предполагал зарабатывать совсем иным способом, нежели трудом своих рук. Этого Аде и во Франции хватало выше головы. Тем более что дома ему улыбнулось везение с первой же минуты. Сейчас ему пригодилось знание французского, приобретенное во Франции, и еще не совсем забытый, полученный в школе разговорный немецкий. «Wechseln bitte» и «Voulez-vous changer» — «Не желаете ли обменять» — останавливал он во время своих обеденных перерывов и по выходным дням иностранцев на Староместской площади и на площади Вацлавской. В его руках шелестели кроны, франки, доллары и марки. Наконец-то Ада оказался в своей стихии. Наконец-то, как говорят спортивные комментаторы про хоккеистов, он нашел свое поле.

Правда, это поле было скользким и могло вот-вот уйти из-под ног. Поскользнувшись, иные заканчивали свой полет лишь в исправительной колонии строгого режима. Но Адольфу Горскому крепко везло. Фартило настолько, что вскоре он ощутил потребность поделиться с кем-нибудь своим, можно считать, нежданным успехом и возмечтал о такой малости, как человеческое тепло и признание. Вот почему после трехмесячного безделья в театре и удач на черном валютном рынке он посетил отдел объявлений газеты «Свободное слово», где дал объявление следующего содержания: