Дела закулисные

Блочные дома имеют, конечно, свои преимущества, но, естественно, и свои недостатки тоже. Звукоизоляция в них ни к черту, особенно в санузлах, и потому не приходится удивляться, что вскоре соседи сверху стали стучать ногами в пол, а нижние — шваброй в потолок. Но Франтишек с Кларкой в очищающем шуме воды ничего не слышали, а покинув наконец душ, оба укутались в одну махровую простыню, напоминающую своими размерами пожарный брезент, и включили музыку, чем создали между собой и окружающим миром еще одну, более непреодолимую звуковую преграду.

«…Там в дальних далях средь мрачных елей…» — тянул тенор мелодию, рвущую душу. Кларка громко вздыхала:

— Ах, ты делаешь мне больно, дорогой, чуть-чуть выше!

«…у тяжелых и черных монастырских дверей…» — уточнял певец, а Кларка блаженно мурлыкала:

— Теперь так, вот теперь самое оно, теперь хорошо, теперь прекрасно, бо-оо-же, до чего же ты прекрасно это делаешь!..

Широкая тахта с овечьей шкурой превратилась в «Пьяный корабль» Артюра Рембо, ее швыряли мощные приливы, уносили течения и вздымали морские волны, она скрипела, и края ее терлись о меловые утесы стен.

«У тяжелых и черных монастырских дверей!..» — тянул певец.

— Нет, нет, дорогой, не смей, потерпи еще немножко!

«Девчонка, — пел тенор, — бледная стоит…»

— Люби меня, люби… — кричала Кларка, — убей меня, а-а-а… Я хочу умереть!..

«Не дай той бедной девочке, — молвил певец, — пропасть…»

И Франтишек, словно желая заверить певца, что относится к его предложению серьезно, кричал, дыша прерывисто как бегун на марафонской дистанции:

— Любовь моя, я тебя никому не отдам, слышишь… я тебя… никому… не отдам!..

Но его слова не достигли слуха тенора, и потому тот продолжал:

«Пусть жизнью насладится всласть…

Спеши, беги, беги за ней,

Верни ей радость прежних дней…»

И тут, словно в подтверждение этих слов, Кларка перешла от сладострастных всхлипываний к счастливому, свободному смеху, а Франтишек, который высился над ней, словно молодой бог, вдруг понял, что слова этой песни льются из его души:

«…И счастье сладостной любви ты ей верни, верни, верни…»

— Ах ты мой птенчик-голубенчик, — шептала Кларка, и глаза ее были полузакрыты, как при наркозе, — ты моя птичка-синичка, иди ко мне, — и притянула к себе голову Франтишека движением, каким баскетболисты «Harlem Globetrotters» отбирают мяч у соперника.

Игла медленно двигалась к концу по дорожкам грампластинки фирмы «Supraphon».

Мелодия оборвалась, и на смену ей пришел финальный речитатив:

«Испей ее до дна, до дна…»

И тут раздался стук в дверь, сопровождаемый отнюдь не поэтическим ревом:

— Я вам такую чашу любви покажу, что до самой смерти не забудете! Четыре утра: люди спать хотят! Бездельники чертовы!

Кларка испуганно съежилась, зато Франтишек боевито приподнялся и уже готов был сбросить простыню, чтобы ринуться на дерзкого незваного гостя, но Кларка, в последний момент удержав его, прошептала на ухо:

— Оставь его, умоляю, не ходи, это дядька из соседней квартиры, грузчик, драчун, задира и страшный хам! Он каждый раз сюда лезет…

Франтишек замер. Причиной была не столько Кларкина рука на его плече, сколько ее последняя реплика, которая все еще звучала в наступившей неожиданно тишине. Лишь иголка адаптера подпрыгивала на последней бороздке диска, словно кто-то невидимый снова и снова перечеркивал все, что было сказано ранее. Хам сосед, видно, удовлетворился результатом своего посольства. Вполне возможно, он еще какое-то время подслушивал под дверью, но тишина продолжалась, и потому он возвратился обратно в свою согретую постель, только что в бешенстве покинутую. Но Франтишеку возвращаться обратно почему-то уже расхотелось.

— Что значит «каждый раз»? — спросил он, уставившись в пустоту.

Кларка готова была откусить язык, потушить его в скороварке и подать под польским соусом, но это, увы, было нереально, и Франтишеку не оставалось ничего иного, как удовлетвориться лишь изюминками словес и сахаром виноватых поцелуев:

— Ну, дорогой, — мурлыкала Кларка не очень уверенно, — ну, не будь таким ревнивым! Ведь у Зузаны постоянно собираются. Она и меня иногда приглашает. Ты понимаешь, мой олененочек?

Однако Франтишек уже не реагировал на ее слова и поцелуи с прежним рвением. Он стал вдруг вертеться на тахте, поглядывать на часы и достаточно явно демонстрировал недовольство и нетерпение.

— Птенчик, что с тобой? — подлизывалась Кларка мягко и настойчиво, как будто умасливала ему кожу кремом «Нивея». Но это уже было искусством профессионалки. Ею руководили опыт и навыки, ибо и ей тоже передалось испорченное настроение Франтишека. «Не надо связываться, — говорила она себе, — с желторотыми птенцами, — и тут же сама себе вне всякой логики возразила: — Только этот птенчик — сказка, за что ни возьмись — первый класс! А главное — он мой, и только мой!»