Делакруа

Однако этот восторг не мешал ему относиться критически, например, к «Охоте на львов». «...Общее впечатление неясно; глаз не знает, на чем остановиться; он испытывает ощущение страшного беспорядка. Искусство как бы недостаточно позаботилось о том, чтобы при помощи осторожного расположения частей или путем известных самоограничений еще более усилить результат изобретательности гения».

Известные самоограничения — необходимость в них становилась постепенно его жизненным принципом, его постоянной заботой.

Он отращивал бороду и носил в деревне сабо — он протестовал против собственной своей элегантности.

Он уподоблялся быку, который сам себя доводит до состояния бешенства и сам же строит препятствие, помешавшее бы ему разнести все на свете. Он одновременно хотел быть быком и загоном, тюрьмой и преступником, идеальной формы сосудом и бунтующей жидкостью, которая его наполняет,

17

Мне всегда казалось одной из самых гнусных вещей быть человеком полезным.

Шарль Бодлер

30 декабря 1845 года, накануне веселого праздника святого Сильвестра, умер брат Шарль. Он умер в Бордо, и его отпевали в кафедральном соборе, где В пору раннего детства Эжена органистом был старичок, знававший Вольфганга Моцарта.

Эжен узнал о болезни Шарля 26-го. На следующее утро он должен был выехать. Жозефина Форже получила от него из Бордо письмо, датированное первым днем нового года.

«Милый друг! Я приехал слишком поздно. Мое путешествие затянулось из-за проливного дождя и скверной дороги. Я не застал своего бедного брата в живых. Я не могу передать вам все, что я пережил, увидя эти дорогие черты, ставшие добычею смерти... Завтра — утомительная и печальная церемония похорон».

За своими печальными хлопотами Эжен провел в Бордо почти месяц. Шарль оставил небольшое наследство; надо было вступать во владение, выделив известную Часть капитала в обеспечение трехсотфранковой ренты, завещанной Шарлем своей домоправительнице — трактирщица из Луру умерла прежде Шарля, хотя и была намного моложе его.

Батальон национальной гвардии участвовал в похоронах генерала Делакруа. Эжен просил не произносить речей. «Залп, — сказал он, — будет ему лучшей почестью».

В Париже Эжена ожидала еще одна катастрофа. Шопен, который уже тогда был обречен — он был болен чахоткой, — поссорился с Жорж Санд. Они расстались. Эта ссора подкосила Шопена. Несмотря ни на что, он Санд очень любил.

Кто был прав, кто виноват в этой ссоре, трудно сказать. Традиция во всем обвиняет Жорж Санд. Поводом — но только поводом — к разрыву послужил новый роман знаменитой писательницы «Лукреция Флориани», в карикатурной фигуре одного из героев которого Шопен, как полагают, узнал себя.

Так или иначе они разошлись.

Эжен никогда не мог простить этой ссоры Жорж Санд, хотя не показывал виду и продолжал с ней встречаться и переписываться.

С Шопеном Эжен последнее время особенно сблизился — он почитал его как гениального музыканта, как нового Моцарта, как человека, воплотившего в музыке его собственные представления о прекрасном. «Маленький Шопен», «Бедный Шопен» умирал...

«Сопровождал Шопена в карете на прогулку. Хотя я и очень устал, но был счастлив услужить ему хоть чем-нибудь. Елисейские поля. Арка Звезды. Бутылка вина в кабачке, остановка у заставы и т.д.

Он говорил со мною о музыке, и это оживляло его. Я спросил, что такое логика в музыке. Он мне в общих чертах разъяснил, что такое гармония и контрапункт, почему именно фуга является как бы чистой логикой в музыке и почему изучить фугу — значит познать основу всякого смысла и последовательности в музыке. Я подумал, как был бы я счастлив, изучив всё это, все, что приводит в отчаяние невежественных музыкантов. Это чувство дало мне некоторое представление о том наслаждении, какое находят ученые, достойные этого имени, в своей науке. Подлинная наука совсем не то, что обычно понимают под этим словом, то есть не область познания, совершенно отличная от искусства, — нет!»

Через неделю он записал:

«Вечером у Шопена. Нашел его в крайнем упадке сил, почти без дыхания. Мое присутствие помогло ему спустя некоторое время прийти в себя».

Осенью он узнал о его смерти — он был в Вальмоне, возился в старом аббатстве с витражами, которые он реконструировал по своим рисункам, по просьбе кузена Борно, унаследовавшего Вальмон от Батайля.

«Какая потеря! Сколько подлецов живет преспокойно, в то время как угасла такая великая душа!»

Ему и без того было грустно в Вальмоне: «Увы! Эти места изменились все же меньше, чем люди, которых я там увидал».