Делегат грядущего

Как именно иссякла уверенность в своей силе? Столетний карагач не срубить никаким ударом, он начнет чахнуть, только если иссякнет вода, только если песчаный ветер начнет его иссушать… Баймутдинов сознает, что источник, питавший его власть, почти до конца иссяк, — кто его душит, откуда подул этот иссушающий ветер? Баймутдинов знает дехкан: кто раньше мог поднять голос против него? Баймутдинов презрительно относился к районному руководству — эти прямодушные простаки верили всему, что́ он скажет, каждый из них прыгал как фигурка на ниточке, что они могли противопоставить его искусной неумолимой логике? Вот этот Винников — скажешь ему: ты русский, ты раньше в Азии не бывал, что понимаешь ты в местных условиях? Хочешь на свою голову наделать ошибок? Эти люди, только их испугать ошибкой, сразу на все пойдут. И Винников раньше шел, как ишак, которого тянут за повод. А потом и он перестал идти. Тогда, с договорами, прибежал через несколько дней, кричит: «Ты в мои дела нос не суй, я из-за тебя чуть не сорвал посевную…» Сволочь, так кричать!

Баймутдинов повернулся на подушках, снова до крови закусив губу. Из-за этой собаки вызывали в райком, — разговоры, объяснения, почему белогвардеец, как смел сказать, где доказательства? Баймутдинов злобно перебрал в памяти все заседание пленума. Чего только не говорили ему, когда обнаружилось, что никаких доказательств нет, когда Арефьев заявил, что все проверил и что это заявление — клевета.

Как грязное белье, перемывали все действия исполкома: ты националист, твоя политика объективно антисоветская, ах, «объективно»!.. Тебя надо снять, тебя из партии надо выгнать… Ну нет, это им не пройдет, они думают, что за Исмаилом Баймутдиновым нет никого. Зубы обломают, сами из партии полетят. Вот если бы только не этот — о ненавистный, как он сумел все прибрать к рукам!.. При мысли о Хураме Баймутдинов схватил себя за тонкий кожаный с серебром поясок, нажал на него, словно сдавливая Хурама, и поясок, внезапно лопнув, слетел с его живота.

— Чаю, я тебе сказал, пиявка, скоро ли дашь мне чай? — Баймутдинов разом сел и со злобой щелкнул обрывком пояска по ковру.

Разык вприпрыжку домчался с подносом, поставил чайник и пиалу на квадратную скатерку, дрожащими руками подал Баймутдинову пиалу. Баймутдинов мутными от злобы глазами тупо следил за его движениями. Чай оказался слабым.

— Верблюжью мочу даешь… Ты… — пиала с горячим чаем, как хорошо запущенный диск, полетела в зубы Разыка. Баймутдинов вскочил и, раз за разом хлеща Разыка по голове обрывком инкрустированного серебром ремешка, крепко держал его за шиворот левой рукой. Разык вертелся клубочком, пытаясь упрятать голову в рукавах халата, Баймутдинов хлестал его с нарастающей злобой. Разык вертелся, не произнося ни звука, не отбиваясь. Баймутдинов, наваливаясь на него, нечленораздельно рычал.

Дверь с террасы в комнату приоткрылась, показалось бледное лицо юноши, красивые его глаза изобразили любопытство и страх. Испугавшись, что будет замечен, юноша скрылся, тихо прикрыв дверь; в глубине дома прошлепали его ноги, хлопнула какая-то другая, внутренняя дверь…

Разыку удалось наконец выскочить из своего халата, и, полуголый, в грязных подштанниках, он, охватив голову, зайцем проскочил по двору, забился за глиняное возвышение очага и, видя, что Баймутдинов за ним не гонится, вылил себе на голову ведро воды. Вода смыла кровь, струящуюся из рассеченной губы. Разык зажал губу грязной тряпкой и лег на камышовую циновку ничком, тихонько охая и повизгивая.

Баймутдинов стоял, глядя в землю, широко расставив ноги, держа халат Разыка в поднятой левой руке. Разум медленно возвращался к нему. Он взглянул на бессмысленно удерживаемый им халат, на Разыка, уткнувшегося в циновку, молча отшвырнул халат на середину двора и, вынув из кармана носовой платок, брезгливо обтер свои руки.

Прошел в комнату, долго, заложив руки за спину, ходил по ней из угла в угол и, когда наконец совершенно успокоился, остановился у телефона и назвал исполком.

Ему ответил голос секретаря.

— Ты, слушай, скажи… — медленно и спокойно произнес Баймутдинов, — скажи, чтоб к десяти вечера мне подали полуторатонку… Да, сам поеду… Заедешь за мной, тогда расскажу… Никому пока не сообщай.

Спокойно положил трубку, подсел к письменному столу и один за другим выдвинул все его ящики.

Комната Баймутдинова была отделана в восточном стиле. В белых, обмазанных алебастром на масле стенах чередовались углубления прямоугольных и миндалевидных ниш. Ниши заменяли шкафы — в них стояли книги, посуда, хранились охотничьи принадлежности, папки бумаг, белье. Низкая оттоманка у стены заменяла кровать, широкий туркменский ковер застилал весь глиняный пол. Только письменный стол да телефонный аппарат на стене нарушали единообразие комнаты, но Баймутдинов уже давно разучился обходиться без них. Резная дверь вела в другую комнату, где жил черноглазый и бледный юноша, о котором только Баймутдинов знал, что тот ему не приходится сыном и живет в его доме совсем по другим причинам.