Делегат грядущего

Азиз и его бригада, как и все, разлеглись под деревьями, и спали, и, выспавшись, пили чай, и ели лепешки, принесенные из кишлака, и, насытившись, снова взялись за работу. К вечеру участок комсомольской бригады не был очищен от сорняков. Осталось еще полтанапа, а все так устали, что решили оставить этот кусок на завтра. Лола-хон пришла, посмотрела, сказала: «Ну ничего, у нас тоже немного осталось. Очень жаркий сегодня день», но Азизу не понравился ее снисходительный тон. Возвращаясь в кишлак, Азиз сказал комсомольцам: «Завтра надо выйти пораньше» — и все согласились, потому что у всех самолюбие было задето. И утром вышли пораньше и потом урезали целый час от дневного сна. В этот день весь гектар был обработан как надо. Но Азиз про себя удивился, что в других бригадах люди спали гораздо больше, а сделали столько же.

И на третий день бригада Азиза работала напряженней, чем накануне. И «хвостов» не осталось, но все очень устали. А переходящее знамя держала бригада старых дехкан, которая неизменно, вот уже декаду, окучивала по три четверти танапа на человека в день. И там все были довольны собой, потому что весь кишлак знал, что в бригаде старого Саида кусты хлопка поднялись на пять сантиметров выше, чем у других.

На четвертый день бригада Азиза полила свой участок, но уже через сутки после полива проклятая трава салом-алейкум вскинула свой буйный рост на целый фут от земли, и кусты хлопчатника оказались в ней не видны. И как ни напрягались друзья Азиза, они не могли поспеть за травой, она лезла желто-зеленым нашествием, все измучились в тщетных усилиях ее одолеть…

Все эти дни, разрыхляя землю, выпалывая траву, заботливо ощупывая руками каждый стебель хлопчатника, бережно выбирая камешки и соринки из почвы, привалившейся к его корням, Азиз был полон своими мыслями. Все, над чем прежде никогда не приходилось ему размышлять, все теперь занимало его. Утром, вечером, ночью он думал, думал, думал, — как неожиданное откровение, ощутил он в себе эту непривычную способность беспрестанно думать. Он думал о себе и об окружающем. Он пытался осмыслить все, что происходит кругом.

Однажды ему пришло в голову, что кишлак сейчас живет не той жизнью, какой жил всегда, даже еще в прошлом году. Весь кишлак словно разделился на две половины — вот раньше женщины сидели все по домам, если выходили на улицу, то шли всегда стороной, словно прокрадываясь, словно опасаясь, что встречный окинет их взглядом; сейчас они проходят по середине улицы, громко болтая и пересмеиваясь на всех углах, сами заговаривают с мужчинами, проводят день в поле, работают и даже указывают иной раз мужчинам, как, по их мнению, надо работать. А вечерами не запираются в своих домах, бродят по кишлаку так, будто им просто приятно гулять…

Оборванные бедняки уступали дорогу белобородым старикам, почтенным мужам, самоуверенным родственникам старой кишлачной знати, кланялись им, говорили им при встречах слова высокопарных приветствий, — теперь в поведении бедняков заметны уверенность и небрежность, теперь уже старики первые кланяются ему, Азизу, секретарю сельсовета, но в их глазах Азиз видит затаенную злобу — в прошлом году взгляды этих людей были ленивы, бесстрастны, важны…

Пыльные переулочки кишлака, накаленные летним солнцем; глиняные, мечущие зной стены; ширококудрые деревья, омываемые тихой, теплой водой арыков; тяжелые ворота в домах; собаки, жарко дышащие, подергивающие сухими горячими языками во всех подворотнях; ишаки, долбящие мелкими копытцами лессовую легкую пыль; поля, над которыми с утра до вечера в размеренном труде склонялись дехкане, — все как будто осталось таким же, как прежде… И можно было бы ничего не заметить, если бы не обостренное переживаниями восприятие Азиза…

Но в нем теперь пробуждалось сознание — впервые сознание взрослого человека, он все сопоставлял, ко всему примерялся, оценивал, старался себе объяснить, докучал себе неожиданными для себя самого вопросами.

Сначала ему казалось, что та — какая-то неуловимая — перемена совершилась только в нем одном. Вот все отошли от него, он остался один и был зол на всех и считал себя правым. Потом все снова к нему пришли, стали с ним такими, как прежде, — и он не знал почему, он как будто ничего для этого сам не сделал. И он ощутил себя виноватым перед всеми — перед товарищами, перед Лола-хон, перед Хурамом.

Ему казалось, что он не заслужил хорошего отношения к себе, и он чувствовал, что чем-то перед ними обязан, будто у них сговор какой-то, будто они чего-то ждут от него…

Он думал, думал и не мог понять, что случилось, но в глубине сознания он все почему-то связывал с именем Хурама. Однажды после работы он подошел к Лола-хон и сказал ей:

— Пойдем в кишлак вместе…

— Пойдем, — просто сказала Лола-хон, и они пошли молча.

Азиз хотел сказать ей о себе, но не умел начать разговор и стеснялся, Лола-хон сама тоже не начинала того разговора, который был ему нужен. Азизу было неловко молчать, и он наконец сказал:

— Ты не знаешь, когда к нам приедет товарищ Хурам?

— Не знаю… А зачем он тебе?