Делегат грядущего

Через три часа караван вытягивается длинной колеблющейся цепочкой по пыльной прямой, широкой дороге.

В караване не только шелк. В тюках, в джутовых мешках, в ящиках, в объемистых капах — мата[16] тогузакская по восемнадцать алчин[17] в куске, мата артушская по восемь алчин в куске и разные чаи из Кульджи: шуый-чай, гура-чай, алма-чай. И путлища из ячьей кожи, и клей из бараньих и козьих ног, и кендырная веревка, витая в Яркенде, и опиум для Тибета, и упальская сера, и нашатырь из Кучи… Но, главное, шелк, перекупной, разных сортов: легкий — драй, и плотный — узорчатый машруп, и хотанский тахфиль, и калява, перекрашенная в Кашгаре…

Караван переполнен будущей прибылью. Товар сторгован купцом с отменной выгодой для себя.

Ишакчи — ослятнику, слуге ишаков — Мирбаму нет дела до содержимого покачивающихся тюков. Даже до серебра в слитках, которые замотал купец в сердцевину свертков тахфиля. Каждый шаг Мирбама — стрельба легчайшей лёссовой пылью. Босые ступни тонут в горячем, белесоватом прахе пустыни. От каждого шага, словно взрываясь, пыль устремляется вверх, обволакивает под халатом колени, живот, грудь Мирбама, расплывается облаком над головой. Распластываются подушки верблюжьих ног, глубоко бурят пыль тонкие ишачьи бабки… Пых, пых — беззвучные залпы ширят пылевую завесу, каравана нет, есть только огромное сухое желтое облако, припавшее к дороге, медлительно поглощающее нескончаемое пространство. Лицо Мирбама — круглая осыпающаяся маска. В глазах — ядовитая резь. Мирбам весь в мечтанье о недостижимых желтых очках, какими — только от блеска — спасает себя господин купец. Он где-то впереди облака, на гладком белом коне, пыль его не касается. Мирбам закрывает глаза, но их надо раскрыть, чтобы разыскать маячащий перед ним, как призрак, зад исчезающего впереди ишака с поперечной палкой под хвостом. Ишак расплывается в облаке. Мирбам бежит, тычет ишака концом палки, разыскивает второго и третьего.

— Эш… эш… кхга… — тянет он их за уши на середину дороги.

Облако позвякивает колокольцами. Откуда-то сверху: «цзинь… цзянь…» — это ишачьи бубенчики. А сзади, снизу, наплывают густые, монотонные: «сун… дзун… сун… дзун…» — это трубчатые звонницы под лохматыми шеями верблюдов. Перезвон сливается в унылую, безжизненную мелодию «сун-дзун-сун-дзянь»… Она печальна, как Синьцзян — официальное название Кашгарии, китайской провинции, как пустыня, как ход каравана вдоль иссохшей в тысячелетьях китайской стены, — не той Великой стены, о которой пишут в Европе, а другой — одной из многих, сейчас не знаменитой ничем.

За пределами облака, близ селений — грязные, вонючие, подернутые пленкой пыли каналы. Чтоб из них напиться воды, надо отойти от каравана. А разве смеет караванщик отвлекаться от своих обязанностей, за которые ему посулили еду и плату? И господин купец наскакивает на провинившегося, давит его конем, лениво ругается… Караванщик, едва зачерпнув остроконечной войлочной шапкой воды, стремительно ныряет обратно — в пыльное облако.

Первый день пути кончается в селении Япчан. Тридцать семь километров осталось позади. Караван развьючивается на ночлег в грязном постоялом дворе.

Караванщики с утра ничего не ели. Купец выдает всем по лепешке и щепотку чая на всех. Впрочем, от усталости никому не хочется есть. Едва развьючив своих ишаков, Мирбам валится тут же, около них, в навоз, и засыпает, раскинув руки и ноги.

Следующий день — еще сотня ли, иначе — тридцать шесть километров. Ветра нет, и хорошо, что нет ветра. Одно и то же весь день: зной и каждые десять ли — башенка из необожженного кирпича. Каждая треть ли — громадная плетенка с землей. Это дорожные знаки, и песчаные бураны бессильны справиться с ними. Даже перевернутая, такая корзина останется здесь, караван не собьется с дороги в пустыню Такламакан.

А правее дороги древняя стена тянется, как иссохший хребет умершего дракона. Пустыня желтовата, местами коричнева. Караванщики раскрывают спекшиеся рты только в оазисах, попадающихся все реже. Здесь еще можно дышать. Здесь виноградники и цветенье деревьев, и бахчи, на которых уже желтеют ранние дыни. А вечером — зеленый город Янги-Гиссар. И караванщики опять голодны. Господин купец скуп и только себе позволяет наедаться досыта.

Но у него здесь большая забота. Местная власть, амбань, ждет его в ямыне — своей канцелярии. И начальник гарнизона, конечно, ждет его тоже. И визит кончается как всегда: два тюка из каравана навьючены на чужую лошадь, два солдата уводят эту лошадь от каравана, господин купец любезничает с солдатами.

Ни один караван еще не прошел Янги-Гиссара без взятки. А впереди еще немало таких Янги-Гиссаров.

Купец переполнен злобой. Она висит на конце его плети, она со свистом срывается на плечи Якуба только потому, что Якуб, зазевавшись, оказался ближе других. А плечи Якуба обожжены солнцем. Мирбам издали глядит на отца. Якуб молчит. Молчат караванщики.