Делегат грядущего

И я узнал, что дети колхозников — комсомольцы Бободжанов, Беджабаков, Хумаров сейчас студенты столичного медицинского института; что Каримов и Бекназаров оканчивают сельскохозяйственный институт и что в Ленинабадском педагогическом институте учатся комсомолки Мирмамадова и Гулем-Ассейнова…

Так претворилась в большие дела разгоревшаяся здесь четверть века назад борьба бедняков за светлое будущее. Так в историю расцветающего колхоза вошел построенный подвижническим трудом «одержимого» Марод-Али канал, пропускавший воду по желобам, подвешенным к клиньям, вбитым в отвесные скалы, — по желобам, выдолбленным плотником Марод-Али.

О самом Марод-Али говорили здесь с уважением, но дело, им сделанное, уже никому не представлялось чудом — и потому, что молодежь, обладающая ныне мощными техническими средствами, уже не представляет себе ясно тех трудностей, какие пришлось четверть века назад преодолеть Марод-Али; и, главное, потому, что нет сейчас такого поразительного достижения, которое показалось бы невыполнимым кому бы то ни было в Советской стране…

И когда я покидал кишлак Воозм, к дереву, на котором висела клубная афиша: «Три мушкетера», подошли две хорошенькие девушки — Асламова Амунбегим и Бобошоева Ульфатмо. Они стеснительно улыбнулись, но, ободренные соскочившим с велосипеда учителем школы, протянули мне яркоцветную домотканую тюбетейку:

— Приедешь в Москву, носи. В Москве всё умеют делать, а такие тюбетейки умеем делать только мы здесь! Не обижайся, прими подарок!

— Они скоро тоже приедут в Москву! — улыбнулся учитель. — Гостями вашими будут!

…Я храню эту тюбетейку в моем книжном шкафу под стеклом. И рядом с нею храню большой деревянный циркуль, подаренный мне Марод-Али в те годы, когда еще многие считали его одержимым. Когда я беру этот циркуль в руки, то кажется, будто он помогает мне замкнуть круг моих представлений о Памире прошлом и нынешнем. И мне весело думать, что на Памире у меня есть искренние друзья.

1933—1952

КАШГАРЕЦ МИРБАМ

Водонос склоняется над глубоким колодцем. Видит: головастик медленно проплывает в похожей на ртуть воде.

Рыжеперый гриф клонится над глубоким ущельем. Караван верблюдов внизу похож на головастиков, плывущих один за другим.

Гриф, как и водонос, кроме того, видит целый мир, необъятный, напоенный солнечным светом.

Горы, ледники, снега, хребты и вершины, которых не видел сверху никто. Даже летным способностям грифа положен предел — разреженностью воздуха и холодом высоты. Его «потолок» — ниже восьми километров над уровнем океана.

Кроме караванов, по отроговым каменистым долинам, по развилкам памирских ущелий идут пешком одинокие люди. Их глаза остры и раскосы, их лица желто-зелены. Молочный оттенок их кожи похож на цвет камня нефрита. Эти люди идут босиком, в халатах на голое тело. Они выбирают ущелья, в которых никто живой их не встретит. Иногда ветер, туча, буран входят в них сладостным оцепененьем. Утром снежные барсы скалят зубы, фырчат, нюхая запах смерзшейся крови покойников.

Оставшиеся в живых навсегда запоминают бледный блеск «Отца Ледяных Гор» — Мус-таг-ата́. Эта вершина как третье светило на путях надежды и смерти. Она видна отовсюду. Она видна из четырех государств.

Мус-таг-ата́ — семь тысяч пятьсот сорок шесть метров высоты над уровнем океана.

В пути на Памир в 1930 и 1931 годах я всюду встречал этих босоногих людей. Они отогревались у костров, разложенных на заставах. Они ела, шурпу, и плов, и лепешки, за которые впервые в их жизни не надо было платить. Они смеялись. Этими кострами, едой, смехом начиналась новая жизнь тех, кому удалось не умереть по дороге.

А трупы лежали на перевалах. Иногда — обглоданные, изорванные в клочки. Иногда — коричневые, сухие, превращенные в мумии ветром высот.

По-разному мог бы я начать мой рассказ. Но суть его мне ясна. Пусть будет он начинаться так.

…Зной от пустыни Такламакан. Город в лёссовой пыли посреди холмистой равнины. Овраги, родники, солончаковые бугры. По обочине города — рыжий сай, бурая вода, паутина каналов. Здесь родятся хлопок, персики, виноград, кукуруза. В городе свежи и тенисты сады, но в них гуляют немногие.

На каждую сторону света — большие ворота в старинной стене. От Кун-дарбаза́ к Янги-дарбаза́, и отсюда — к Ярвак-дарбаза́… Бегай от ворот до ворот… Это верное дело, потому что у каждых ворот — базарчик. А на базарчиках останавливаются входящие в Кашгар со всех четырех сторон света верблюжьи, ишачьи и лошадные караваны.

Лачуга к лачуге, вонь, теснота. А под навесами, в больших, без покрышек, овчинных шапках дремлют менялы. Курят опиум. Ждут.