Делегат грядущего

Как все изменилось с тех пор! Неузнаваемо изменился Хорог — областной центр Горно-Бадахшанской автономной области, столица Памира. Сплошь электрифицированный, озелененный город вырос в несколько раз, перекинулся и на левый берег Гунта. Педагогическое училище, средние школы, библиотеки, театр, кинотеатры, музей, гостиница, хорошие магазины, больницы, амбулатории, гаражи, механические мастерские, парк культуры и отдыха, Комсомольское озеро, хорошо одетые памирцы с высшим и средним образованием, работающие во всех учреждениях своего красивого, кипучего города… И всюду строятся новые дома, десятки отличных зданий…

Осматривая эти новостройки, я встретил на одной из них старого мастера — столяра и плотника Марод-Али. На площади, под высокими тополями, лежали щиты сборных деревянных коттеджей, привезенных в Хорог на автомашинах по Восточному Памирскому тракту. Край площади занимало здание столярных мастерских. Входя в это здание, я лицом к лицу столкнулся с Марод-Али. Мы сразу узнали друг друга. Он изменился мало: то же живое, энергичное, только уже изборожденное морщинами лицо; тот же веселый юмор в глазах, те же сильные рабочие руки, о которых — помню — двадцать лет назад он любил говорить:

— Если ударю ребром ладони — как нож. Если ударю ладонью — как молот!

Мы расцеловались, мы оба были искренне рады тому, что один видит другого живым и здоровым, — столько лет прошло, столько было событий!

И, с гордостью рассказав мне, как он живет, как зарабатывает столярным и плотничьим трудом от двух до трех тысяч в месяц, Марод-Али пригласил меня в гости, указав рукой куда-то вверх, где над высокой горой, над Хорогом, в этот вечерний час загорались звезды.

— Там мой дом! Вот чуть ниже тех звезд, — видишь? — там мои звезды!

Под гребнем горы, на той верхней террасе, что несколько лет назад была каменным, необитаемым пустырем и где теперь вырос поселок хорогских служащих и рабочих, я увидел сверкающие, как созвездие, электрические огни; между ними темнели силуэты деревьев… Этот поселок носит название Хуфак.

Мы долго поднимались туда и поднялись почти на триста метров по вертикали. С веранды многокомнатного, зажиточного, добротного и красиво построенного дома открывалась великолепная перспектива: город внизу, бурлящий в лунном сиянии Гунт, сады и поля миллионера-колхоза. Здесь я провел незабываемый вечер в приветливой и гостеприимной семье старого мастера, воспитателя многочисленных ныне кадров хорогских плотников. Семья Марод-Али состояла из восемнадцати человек. Его старший сын (тот, которого я помнил мальчуганом-оборвышем), Марод-Мамат, оказался стройным, одетым в хорошую пиджачную пару мужчиной, в прошлом — комсомольцем, с тысяча девятьсот сорок девятого года — членом партии, учителем истории хорогской десятилетней школы. Когда-то он сам окончил ее, а теперь заканчивал хорогский учительский институт. Марод-Мамат рассказывал мне о себе и о своей жене в уютной комнате, за столом, заваленным книгами и свежими журналами. Двадцатипятилетняя жена Марод-Мамата, приятная, воспитанная и любезная женщина, Когаз-бегим накрывала на стол, и, когда она входила с веранды, шелковое платье ее волновалось на легком горном ветру.

Многочисленные, окружавшие меня дети самого Марод-Али и его сына, мальчики и девочки — румяные, загорелые, красивые — оказались все учащимися хорогских школ. Среднюю школу окончила и сестра старого мастера — двадцатилетняя Азизик; теперь она работает статистиком в областной конторе уполномоченного одного из республиканских министерств.

В этой памирской интеллигентной семье меня — заезжего ленинградца, редкого в здешних местах — забросали вопросами. Мне пришлось рассказывать о театре и спорте, о программах ленинградских вузов, о новостях науки — бог знает о чем еще! Глядя на исполинские горы, на цепляющийся за диск подступающей к зениту луны пик Дзержинского, на чистый горный ручей, протекающий перед домом, я ощущал, как слово «Памир» наливается для меня содержанием своеобразным и новым.

После обильного ужина жена Марод-Али Сой-бегим, постаревшая, но сохранившая стройность фигуры и природное изящество движений, взбила подушки на диване, занимавшем весь маленький балкон, который по прихоти Марод-Али повис над самым склоном ущелья. Полулежа на этом диване, наслаждаясь поистине невыразимым покоем и созерцанием вольной, дышащей легким ветерком ночи, я остался наедине с Марод-Али, чтоб молчать или тихонечко разговаривать — как захочется… И мы долго молчали, а потом завели очень неторопливую дружескую беседу…

— Кто все это мне дал? Как ты думаешь? — спросил меня старый мастер. — Ведь так, как я живу теперь, это и называется — счастье! Может быть, ты думаешь, мне это дал бог?

— Столько лет прошло, — так же размеренно и спокойно заговорил я. — Ты и теперь в бога веришь?

И, как много лет назад, с тем же таинственным выражением лица, приблизившись ко мне вплотную, Марод-Али прошептал: