Делегат грядущего

И, кланяясь, улыбаясь, принимая цветы, пробормотав на своем неведомом языке слова благодарности, гости с теплеющим взглядом проходили дальше, сквозь строй улыбок, почтительных «селям алейкум», «здравствуйте» и «добро пожаловать!». Снова и снова их с трех сторон — из толпы или пятясь перед ними по коридору — атаковывали вездесущие фоторепортеры и кинооператоры, для которых, в первую очередь, ташкентский октябрь приготовил солнечные, яркие, без единого облачка дни.

Мальчик, глядевший в окно, не обращал внимания даже на свою давно упавшую с его черноволосой, коротко стриженной головы ковровую тюбетейку, он только прижал ее носком своей сандалии, не имея времени наклониться, чтобы поднять ее, или полагая, что она все равно упадет, когда он снова подтянется на цыпочках, чтобы лучше разглядеть того, кто так заинтересовал его там, внутри холла гостиницы…

Протискавшись сквозь толпу, я встал вплотную за мальчиком. Прижатый к его потной спине, я проследил за его пытливым и восхищенным взглядом. Подросток не обратил внимания на меня — ведь все время на него напирал сзади кто-либо из стоявших за ним. В своих синих сатиновых брюках, в опрятной белой, аккуратно заправленной под ремешок распашонке, худощавый, но крепкий сложением, он был ладен и, строен. С симпатией осмотрев его, я перевел взгляд на предмет его восхищения — там, за зеркальным стеклом, к которому он приплюснул свой коричневый, загорелый нос.

У витрины с безделушками, в холле стоял статный, осанистый, коричневолицый старик индиец с великолепной седой бородой. Прямой нос, строго высеченное, словно из мягкого чистого дерева, лицо было ровно-коричневым, принявшим в себя столько горного солнца, что, если б не белизна волнистой его бороды и усов, его нельзя было бы принять за старика.

Белые, узенькие, плотно облегающие ноги брюки, какие носят повсюду в Индии, и всеиндийский камзол ничего не сказали бы мне о том, из какой части Индостанского полуострова приехал этот благообразный старик. Но окладистая, волнистая, белая его борода, усы и большой — столь же белый — тюрбан с несомненностью свидетельствовали о его принадлежности к сигхам.

Вся фигура, весь облик индийца, благородное, суровое его лицо с очень умными, добрыми, проницательными глазами, представлялось мне примечательным в толпе других находившихся в холле иностранцев.

Старик глядел поверх безделушек на обступивших витрину людей — русских, узбеков и африканцев, на девушек-переводчиц, щебетавших о чем-то между собой. Сложив на животе руки, в задумчивости, медлительно пошевеливая только большими пальцами, он мог бы в эту минуту показаться отрешенным от мира в своей созерцательности, но мерцающие, темные его глаза, с добрым сочувствием устремленные на стайки не замечающих его русских девушек-переводчиц, свидетельствовали о трудолюбивом процессе познавания нового, незнакомого ему мира — о том процессе, который всегда совершается в уме пытливого писателя, попадающего в интересную для него обстановку. Он был, конечно, как и все приехавшие на конференцию иностранцы, писателем, профессия его была определена для меня заранее самим фактом его приезда в Ташкент.

Но что же в нем так заинтересовало мальчика, стоявшего между мною и зеркальным стеклом окна? Я уже было хотел задать мальчику этот вопрос, но тут его ткнул локтем сосед — другой подросток, русский, лишь в эту минуту привлекший мое внимание. Он столь же самозабвенно прижимал нос к стеклу:

— А чалму он так же, как ваши муллы, каждое утро накручивает или она так сделана?

— Зачем чалма? Какая это чалма!.. — не поворачивая головы, важно ответил мальчик. — Тарбан называется!

— Все ты знаешь, Улуг! — последовало восклицание, в котором я уловил иронию. — Где это ты вычитал, что — тюрбан? Тюрбан у арабов, а он — индус!

— Во-первых, не тюрбан, а тарбан, — столь же важно и авторитетно обронил мальчик, чье имя стало теперь мне известно, — а во-вторых, не индус, а индиец!

— Почему индиец?

— Индус — это религия, а он может быть совсем другой религии, знаешь, сколько в Индии разных религий?

— А может, он, как и мы, вовсе безбожник? — не пожелал сдаться приятель Улуга.

— Откуда, Мишка, безбожник в Индии? Ничего ты не понимаешь!

Философская дискуссия, разгоравшаяся между двумя ташкентскими школьниками, начала меня забавлять, и я, сдерживая улыбку, приготовился слушать дальше. Но Улуг вдруг тоном приказания заявил Мишке:

— Узнай сегодня же, какой ему дали номер и куда его повезут в первую очередь…

— А где я узнаю?

Тут Улуг оторвал свое лицо от стекла, повернулся в профиль ко мне и, смерив Мишку взглядом почти презрительным, заявил:

— А еще сам делегатом стать хочешь! Какой с тебя толк?

Профиль Улуга был точеным — прямой нос, высокий, крутой лоб, длинные шелковистые, красиво загнутые ресницы, обрамлявшие смелые карие глаза, губы тонкие, сжатые, выражавшие в мальчике сильную волю.

Круглощекий, курносый и простоватый Мишка, одетый в парусиновые, сшитые из рабочей спецовки штаны и блузу, обиженно возразил: