Делегат грядущего

Хурам тщательно перебрал все части разобранного мотора. Сомнений быть не могло.

— Ну… — побледнев, наконец процедил он сквозь зубы, снова осмотрел все и опять протянул со злобой: — Ну-ну…

Выпрямился и с несвойственной ему жесткостью в упор взглянул на механизатора.

— Чей это трактор?

— Гуссейнова.

— А где он сам?

— Арестован.

— Арефьев был здесь?

— Да, он сам. Просил сказать вам: как приедете, чтобы сразу к нему прошли. Там у них заседание.

— Машина не заправлена, придется пешком, скорее там буду.

— Постой, товарищ Хурам. Насчет двух других тракторов.

— Ну?

— Мы сняли подшипники, оказывается, на них масляные бороздки не были сделаны — так и поставлены без бороздок, оттого и расплавились.

— Кто ставил подшипники, вы выяснили?

— Гуссейнов…

— Когда его арестовали, что он говорил?

— Что ему говорить! Дурачком прикидывается, будто не понимает. Улыбался сначала, потом разревелся, как маленький.

Лучи багрово-красного заката золотили листву. Хурам шел по улице молча. Факт, обнаруженный в МТС, оглушил его, как внезапный разрыв фугаса. Хурам перебирал в памяти все происшествия последних дней, пытаясь найти в них связь с этим открытием, по-новому их осмыслить. Утомленный многодневным мотаньем, невыспавшийся, исхудалый, Хурам ощущал в себе то особое чувство тревожной настороженности, которое так часто охватывало его в дни гражданской войны, в боях с басмачами. Томление во всем теле, сухость в горле и ясность мысли, рожденные нервным возбуждением, — вот элементы этой тревожности. А еще — сознание, что нельзя терять ни минуты, нельзя ошибиться, что от его решительности зависит успех всего дела. Но там это было значительно проще — враг был реален и осязаем: за скалой ли, в ущелье или просто в ночной темноте. Можно было прислушаться и услышать постукивание копыт, легкий лязг затвора или клинка, и уже угадано направление, мгновенный расчет дает расстояние, и уже ясно — подкрадываться ли к врагу ползком, скакать ли навстречу галопом или выстрел за выстрелом бить из винтовки.

Сейчас было хуже и гораздо труднее: враг мог быть повсюду, словно растворенный в ясном, полном закатного солнца воздухе. Люди шли с базара, люди складывали бумаги за окнами учреждений, их лица были знакомы, обыденно одинаковы. Что и о ком можно было подумать? Как угадать врага? Он есть, он существует, вот здесь, где-то рядом — может быть, в том спокойно идущем навстречу и весело окликающем Хурама: «Здорово, товарищ Хурам! Куда это вы спешите?» Или в том, кто в ватном халате сидит у дороги, торгует сухим урюком и, прижимая ладонь к груди, провожает проходящего Хурама улыбкой, ничего, кроме приветливости, не выражающей?

Каждый образ, мелькнувший в памяти, прощупывается мысленным взглядом.

Хурам входит в дом ГПУ, миновав коридор, открывает дверь в кабинет Арефьева. Табачный дым, и вокруг стола — Арефьев, Леонов, Винников и Шукалов.

Ни с кем не здороваясь, Хурам подсаживается к столу.

— Мы тебя не дождались, — говорит Арефьев, упираясь локтями в стол, на котором список всех трактористов механических мастерских. — Утром тебя, понимаешь, нет, думали, может, застрял… В мастерских был?

— Прямо оттуда.

— Значит, уже знаешь… Ну, мы тут все обсуждали. Все факты приходится вспомнить, которые у нас в колхозах случались. Одно к одному выходит, и ясно: в нашем районе, совершенно обнаглев, действует классовый враг. Как твое мнение?

— Мое мнение? — Хурам задумался. — Хотят сорвать посевную — вот мое мнение.

— Цель?

— Ну, цель-то, положим, ясна, — взглянул на него Хурам. — С колхозов им нет наживы. А вот если б не было колхозов да им к натуральному хозяйству дехкан удалось повернуть — ого, им бы всем доходы богатые, как в старину. Не хотят своего влияния потерять. Да и озлоблены очень, ненавидят нас.

— Может, и еще какие-нибудь более сложные цели, — задумчиво вымолвил Арефьев.

— Вполне может быть, — согласился Хурам. — Не знаю, какие вы тут выводы делали, а для меня напрашивается вывод один: партийная работа в районе у нас никуда не годится. Оттого и все эти вылазки стали возможны. Вот, Леонов, нам с тобой особенно об этом надо подумать. Ну, кто у нас знает, что делают кишлачные и колхозные парторганизации? Что за коммунисты работают в них? Как работают? Я уж молчу о наших руководящих работниках-румдаринцах. Они и в кишлаках никогда не бывают. Вот, вроде тебя, товарищ Винников, в глаза тебе говорю. Даже фамилии твоей не знают в колхозах. (Винников раздраженно постучал пальцами по столу, но промолчал.) Может, и никакого колхозного актива нет вовсе? Ерунда, есть — и прекрасный актив. И вся беднота, запуганная сейчас, за ним пойдет, если мы умело направлять ее будем. Нам нужно действовать решительно и смело, чтоб никаких разговоров о трудностях. Согласны со мной?

— Конечно…

— Хорошо, Шукалов, что ты предлагаешь?

— Я? По-моему, надо… во всех кишлаках проверить каждого коммуниста и комсомольца.

— А как проверять станешь?