Делегат грядущего

— Приеду в кишлак, каждому в лицо погляжу, поговорю с ним по-свойски: что он думает, что знает. Узнаю, как беспартийные дехкане к нему относятся — бедняки, конечно. Ну и на работе понаблюдаю — как работает, какой пример подает? Если лодырь — значит придется за шиворот взять. Еще какой он общественник, много еще чего надо, главное — хорошенько познакомиться с каждым.

— Чистку надо! — решительно вставил Леонов.

— И тут, в самой Румдаре, чистку — всех чистить надо, и меня и его.

— Неплохо бы… Подожди еще, без этого и не обойдется… А пока еще какие конкретные меры?

— Меры? — переспросил Леонов. — А такие: в каждую бригаду включить хотя бы одного партийца или комсомольца. Лучше даже, если хватит их, в каждое звено. Чтоб отвечал за работу. И чтоб всюду был партийный контроль. Еще о заданиях каждому…

…Багрянец за окном кабинета угас. Сумерки быстро распространялись по комнате, обесцвечивая предметы и лица. Табачный дым из синего стал темно-серым. Никто, однако, не догадывался повернуть выключатель настольной лампы, и Хурам, отмечая что-то в своей записной книжке, машинально пододвинулся ближе к окну и, щуря глаза, напрягал зрение. Леонов говорил долго, и к концу его речи Хурам делал отметки почти наугад, наскакивая строкой на строку.

— Да дай ты свет! — наконец промолвил он Арефьеву, Арефьев повернул выключатель, и абажур разлил по комнате яркую прозелень.

Заседание продолжалось до ночи. Хурам слушал Арефьева, Винникова, Леонова и говорил сам, и зеленый свет играл тяжелыми неживыми тенями на утомленных лицах, и Хурам вспомнил другие лица, освещенные таким же зеленым томительным светом, — в ту ночь, когда — бесконечно давно — Хурам въехал в маленький город, оставив у ворот свою лошадь, вошел в каменный дом и впервые в жизни увидел электрический свет. Такой же зеленый абажур и омертвленные небритые лица склоненных над столом людей. Один из них, ломая таджикский язык, спросил Хурама, кто он и откуда. Хурама в ту минуту больше всего занимал непонятный холодный, льющийся не от огня свет, но он рассказывал обо всем, что видел в горах, — сколько где вокруг города басмачей, и, стыдясь своего изорванного халата, открывавшего его голое исхудалое тело, удивлялся, как могут эти люди слушать его так сосредоточенно и серьезно, будто у них есть уважение к нему. И даже решился, замысловато жестикулируя грязными пальцами, объяснить, как надо найти единственную не занятую басмачами тропу. И его усадили на стул, и дали ему кусок черного хлеба, какого он тоже никогда не видал и который показался ему вкусным, как сахар. И пока он ел этот хлеб, они, не стесняясь его присутствием, обсуждали расположение красноармейских частей и даже с доверием обращались к нему за советом. Это был штаб — теперь Хурам знает, что это был маленький штаб осажденного города; изможденные люди в мрачном зеленом свете спокойно обсуждали, как зайти в тыл басмачам и как их разбить, хотя, по мнению Хурама, надо было думать только о том, как бежать, как спастись, ведь басмачей была несметная сила. И для Хурама свет зеленого абажура надолго сочетался с ощущением тревоги… Потом, много лет спустя, в Ленинграде, это впечатление забылось, но сейчас, в кабинете Арефьева, ассоциация возродилась, и самый кабинет напомнил Хураму тот, из далекого прошлого, штаб.

— Товарищи… Все, что мы решили сегодня, мы будем немедленно проводить в жизнь. Их попытка сорвать посевную — конечно, попытка с негодными средствами. Не такие сейчас времена, чтоб нам могли в чем-либо помешать… Но, конечно, если мы не будем растяпами! И если у нас обнаружился такой факт, как сегодня, то это значит только, что мы сами в чем-то прошляпили. Этого вперед быть не должно… А сейчас, по-моему, больше не о чем говорить, пошли по домам?

— Пошли! — согласился Леонов, тяжело поднимаясь со стула. — У всех утром дела…

Прощаясь, Хурам отвел Арефьева в сторону:

— Слушай… Вот насчет Османова… У тебя на него теперь нет никаких подозрений?

Арефьев взглянул на Хурама, и глаза его были необычно пусты:

— Ну, о нем говорить преждевременно…

— Но его задержать до выяснения ты не думаешь?

— Ни в коем случае, — решительно ответил Арефьев. — У меня на этот счет свое особое мнение… Иди домой, высыпайся. Завтра увидимся.

После душного кабинета широкая спокойная лунная ночь показалась Хураму особенно прохладной и ароматной. Длинные тени тополей лежали поперек шоссе почти осязаемым частоколом. Лунные пятна отсвечивали от белых стен домов мягко и глубоко. Шукалов и Леонов далеко отстали, Хурам молча шел с Винниковым.

— А почему Баймутдинова не было? — вскользь обратился к Винникову Хурам.

— Не знаю. Арефьев его вызывал, хотя и не стал по телефону объяснять, зачем именно, и он обещал прийти…

Хурам шел задумавшись, забыв о своем молчаливом спутнике, и Винников, заговорив, прервал его раздумья совсем неожиданно:

— Слушай, Хурам, у меня впечатление такое, будто я один кругом виноват. Нехорошо на душе…

— А у меня, думаешь, хорошо?