Делегат грядущего

Баймутдинов, оказалось, приехал с сыном и со своим «домработником» — вертлявым, с повадками собаки Разыком. О том, что у Баймутдинова имеется сын, Хурам не знал, — сын был лет тринадцати. Хурам, взглянув на него из дверей, увидел красивого мальчугана с тонким, но невероятно исхудалым и почему-то усталым лицом, бледность которого оттенялась длинными, как у отца, приспущенными ресницами. В шелковом халате, в киргизской шапке — тельпеке, он сидел в седле уверенно и небрежно, держа ружье поперек колен и строгим поводом не давая коню переступить с ноги на ногу. Хурам направился было позвать его к чаю, но Баймутдинов повелительно крикнул: «Не надо!» — и тут же иным, ласковым тоном добавил:

— Дорогой товарищ Хурам, не надо, пока мужчины сидят, юноши могут ждать. А Разык пусть за лошадьми поглядит.

Чай пили на углу стола, сдвинув к середине груду бумаг и мелких предметов. Хурам не сомневался, что и в самом посещении, и в этой задержке для чаепития у Баймутдинова была какая-то скрытая цель, но не мог догадаться, какая именно.

О разных сортах хлопка, о неудобствах домов без веранд, о кабаньих повадках — Баймутдинов болтал пустяки, явно оттягивая какой-то нужный ему разговор. Хурам, в свою очередь, хотел поговорить об Османове, но не находил для вопроса тактичной формы, — Баймутдинов ни в каком случае не должен был заметить и тени недоверия к себе.

— Я еще хотел с тобой, товарищ Хурам, поговорить начистоту, так, знаешь, душа в душу, — неожиданно просто сказал Баймутдинов.

— А о чем это? — ответил с готовностью Хурам. — Пожалуйста, товарищ Баймутдинов, я рад.

Баймутдинов положил большую теплую ладонь на руку Хурама и улыбнулся с подкупающим простодушием:

— Только знаешь, давай по-нашему, по-таджикски… Не говори «товарищ», а прямо но имени. Ты — Хурам, я — Исмаил, так просто, по-дружески, как будто в одном кишлаке родились. Нам долго вместе жить, вместе работать, одно партийное дело делать и помогать для Советской власти друг другу. У меня здесь врагов много, у тебя тоже, наверно, есть. Ты новый человек здесь, я здесь давно. Нам рука об руку работать надо. Правильно я говорю?

Несколько оторопевший Хурам молчал. В огромных серьезных глазах Баймутдинова он не находил ничего, кроме вдумчивости и искренности. Баймутдинов говорил мягко и задушевно:

— У тебя в МТС большие неприятности, правда?

— Допустим…

— Э, — добродушно протянул Баймутдинов. — Я еще вчера утром обо всем услышал. В городе только об этом и говорят.

— Кто говорит?

— Брось, все знают, я знаю… Днем мне Арефьев звонил. Ничего не сказал, только в гепеу к себе звал… Ну, я сразу догадался.

— Почему же не пришел?

— Хотел идти, но думаю: какая от меня польза? Лучше я иначе ему помогу, расспрошу людей, пока след горячий, тогда уж приду к нему. Знаю здешних людей…

— Ты кого-нибудь имеешь в виду?

— На разных людей я думал. Сначала думал — механизатор. Был у него случай — трактор сломал… Я расспросил кой-кого, нет, не он… Еще подумал на Османова (Хурам не удержался, чтоб не издать нетерпеливое «ну?» но, запнувшись, насторожился)… Османов, — рассудительно, почти мечтательно продолжал Баймутдинов, — он поломал два трактора и тебе с автомобилем устроил аварию… Знаешь, когда такое дело, всякий факт подозрение вызывает… Но стал я думать, размышляю, верных людей к нему подослал пощупать его в дружеских разговорах — нет, ни при чем и он… И, видишь ли, очень давно я знаю этого человека. Я ведь сам его рекомендовал в МТС. Он из бедняцкой семьи, я всю семью его знаю, с детства он в Кулябе, потом в Душанбе работал, там учился, шофером в самом гараже Совнаркома был. Баев очень сильно он ненавидит. Знаешь, он настоящий таджикский пролетарий!

— Значит, ты ручаешься за него? — задумчиво спросил Хурам.

— Ручаться нельзя и за своего сына, — торжественно произнес Баймутдинов. — А совершенно я в нем уверен.

И, сменив торжественный тон на доверительный полушепот, Баймутдинов приблизил к Хураму лицо:

— Вот, есть другой, хорошо, вы арестовали его, но от него толка трудно будет добиться, — вот сволочь, вот гад, скрытый, пока трезв — ничего не скажет (Хурам удивился внезапной ненависти, сузившей зрачки Баймутдинова). — Это, я скажу тебе, Гуссейнов. Кто он? Откуда? Слышал я — байский сын, отец его был басмачом. Вот я тебе характеристику дам: один раз ночью иду мимо чайханы на базаре, слышу — пьяный дерзко орет, толпа слушает: Советская власть то и это, губит народ, дьявольскими машинами нашу страну насыщает, из машин для таджикского народа новые цепи кует, святую нашу землю вонючим керосином поганит, чтоб не росло на, ней ничего, все машины надо сломать… ну и все такое, пересказывать его слова мне противно. Едва я подошел, свет фонаря показал им мое лицо, — вскочили, все до одного разбежались, только лицо говорившего я и запомнил — это Гуссейнов был. После о нем в гепеу сообщить я хотел, однако, думаю, материала еще мало, и, может быть, он это только спьяну говорил. Решил подождать. Винникову вашему только сказал про него: присматривай.

— Винникову, говоришь, сказал? — нахмурился Хурам.