Деление на ночь

Дверь за моей спиной закрылась. Повернулся ключ – раз, и другой, звякнула цепочка. Ну пусть всё и останется там, за тихой тяжёлой дверью. Имена, судьбы, нити, жизни. Спустившись на один пролёт в парадном, я остановился на площадке, прикрыл глаза. Так живописец, нанеся на холст последние мазки, отступает на пару шагов осмотреть уже снаружи краткое совершенство закреплённого его красками мира. «Окончен путь, устала грудь…» – усмехнулось мне, и чего только память не подбросит от щедрот своих из тёмных своих закромов… Романс романсом, а по правде сказать, по-простому если (захотелось вдруг обычной человеческой простоты) – враки! Я не чувствовал вообще никакой усталости – разве только облегчение. Не так ли чувствует себя аппарат УЗИ, когда его выключают в конце дня, – засмеялся. Всё завершено, решено всё, теперь – вниз, на улицу, к метро, домой. Да! Так, будто не ногами иду, а крыльями лечу, я был рад своей вернувшейся свободе, в которой можно до завтрашнего вечера просто выбросить из головы всё на свете, и быть собой, и отправиться к себе, ни о чём не думать и не распутывать никаких хитросплетений, тайных крючков, умолчаний, взять по дороге пакет пельменей и фанфурик «Мартеля» в «Дикси» на вечер, сварить дома крепкий кофе, спокойно и отрешённо почитать новые статьи на Кольте, наверняка, накопилось интересного за неделю, посмотреть Лигу чемпионов перед сном. Кто там сегодня играет, глянул, уже поднимаясь на эскалаторе, в смартфон: пожалуй, «Барселона-Ювентус» – самая яркая вывеска, хорошо бы их и показали.

Я наконец-то мог вернуться в своё личное, частное, ничьё другое время. Оно принадлежало только мне, и я обратно не должен был больше делить его ни с кем.

Во дворе встретилась соседская киска Василиска, трёхцветная, со второй площадки. Посмотрела на меня пристальными изумрудами своими, с грациозной ленцой повернув голову, этакая боярыня, да и отвернулась. Осталась лежать у подвальной решётки в ожидании человеку не понять чего. «Привет, красотка», – негромко поприветствовал я Василиску и уже за дверью парадного подумал о братьях и сёстрах меньших, этих загадочных наших сопланетянах, – мы даём им наши имена, которые, вероятно, мало имеют общего с их собственными именами, мы привычно воображаем в них себя самих и самонадеянно наделяем их нашими свойствами, а между тем они ведь совершенно, невыразимо другие. Другая форма сознания – навсегда сокрытой от нас природы. Что она помнит сама? Не так, как хочется вообразить прохожему мне или хозяевам её, а именно что – сама, эта соседская Василиска: от слепого своего первого дня, когда крохотный её мир был наполнен только одним-единственным запахом и одним теплом материнского подбрюшья, и до сегодняшнего сентябрьского одиночества в большом мире солнечного этого двора, и не хранит ли память её, отличная от нашей раздельной человеческой памяти, общие, единые на всех воспоминания сотен прошлых кошачьих поколений перед ней?..

Слушай, а ведь ровным счётом наоборот, ущипнуло вдруг понимание.

С самого раннего детства, и чем дальше, тем больше, у человека есть не только его личная, частная, маленькая индивидуальная память – день ко дню, год от года в неё вплетаются и врастают наживо фрагменты, ленты памяти других людей. Тех, кто рядом с тобой, и тех, кто далеко, тех, кто дышит воздухом того же времени, и тех, кто дышал воздухом давно прошедших времён. Вырастая, обрастаешь и человечеством. Ты помнишь, как если бы знал сам, и набегающую на песок волну моря Галилейского, и аккерманский студёный ветер, и дымку весенних туманов над бухтой Вака-но-ура, и долгожданный, предвкушаемый, торжественный миг, когда входит в просторные сени старик в огромной искрящейся с мороза шубе: «Где тут у вас, братец, нужник?..»

Каждый фрагмент человеческой речи представляет собой не просто мгновенную, исчезающую в глухой темноте извечной ночи «вспышку коммуникации», это также и то, чем прирастает память человека, и его собеседника, и всего человечества. Вот оно что, у нас есть, оказывается, язык, таинственный жезл, окуни его в живую воду сознания, в глубину твоего, моего, другого, всякого «я», и он шевельнётся там пульсом, жилкой, током тепла, оттаивая и наполняясь течением речи. Речи, сохранённой – сохраняемой – и в самой малой своей капле великим морем человеческой культуры, пускаясь в плавание по которому – по собственной ли воле или стечением обстоятельств – в сущности, каждый из нас странствует, как аргонавт, в движении ли к заманчивой цели или к оставленному позади дому, вооружённый ли ловкостями мореходной науки или вверив судьбу играм проказливых братцев Борея, Зефира, и Нота, и Евра, но с каждым вдохом и взмахом весла чуть смещается твоя маленькая точка в герменевтическом круге земном, где живут люди любых времён и что очень изрезан заливами.