Дельфийский оракул

– …ты просто бесчувственная! И не слышишь, как они… – Евдокия вскидывала руки ко лбу, театральным жестом заслоняясь от тяжелой ауры древностей.

– …это твое искусство лишено души! – Рената нежно покачивала на руке фарфоровую куклу в пропыленном бархатном платьице. – А в твоем возрасте подобные фантазии, Дусенька, неуместны.

– Фантазии? Ты не веришь мне!

– Скорее, я верю, что ты склонна к преувеличениям.

– Если не веришь, – продолжила гнуть свою линию Дуся, – то проверь. Пусть тебе Саломея скажет!

– Что сказать? – Саломея вдруг оказалась под перекрестьем взглядов.

– Что-нибудь. Ты же у нас по вещам спец, верно? – Дуся помогла матушке усесться в низкое кресло с резными подлокотниками и когтистыми лапами – оно на них опиралось. – Вот и расскажи нам про… вещь.

– Я не уверена, что это удобно.

Отказаться не получится. Аполлон просил ее подыграть, а Павел предупредил, что эти игры опасны.

– Удобно, – поспешила отмести ее сомнения Рената. – Окажите нам любезность. Разрешите наш давний с Дусенькой спор… – Рената протянула ей крохотную шкатулку. – Венеция. Слоновая кость. Перламутр. И полудрагоценные камни. Очаровательная безделушка, не правда ли?

Шкатулка была прохладной на ощупь.

– По слухам, она принадлежала одной даме, которая…

Уже не прохлада – тепло, даже жар проникал сквозь кожу. Сладкий яд растворялся в крови…

…в кубке.

Тяжелый серебряный кубок. Темное вино – почти как кровь. Оно слишком сладкое, чтобы можно было уловить все оттенки вкуса. И белые песчинки яда падают в эту красноту…

– Вот, дорогой. – Женщина берет кубок – осторожно, не желая расплескать ни капли. И темная поверхность вина вздрагивает. – Ты сегодня устал.

Мужчина лежит на кровати. Ждет.

Хищник. И он заслужил смерть.

Все заслужили!

Женщину это радует, и она дарит возлюбленному – сейчас она и правда почти любит его – улыбку.

– Ты прекрасна, – говорит он, и его узкие губы касаются винной глади.

Яд действует не сразу. Он окрашивает его кожу в бледно-лиловые тона и разрывает ему легкие, в которых вдруг появляется вода. И человек тонет – вдали от моря, от канала, с которого несет вонью, – он тонет. Женщина любуется его смертью…

Саломею «отпускает». Запределье откатывается сразу, оставляя в теле гнетущую слабость и дрожь. Как же ей холодно! А на губах – сладкий вкус чужого вина.

– Вам дурно, милая? – Рената смотрит на нее с участием и любопытством.

– Это… плохая вещь, – сложно высказать все сразу, но Саломее хочется поскорее убраться из этого дома.

Шкатулка лежит на полу. Саломея выронила ее? Выронила, и пусть кто-нибудь другой поднимет ее, не она, не Саломея.

– Видишь, мамочка! А я что тебе говорила? У твоих вещей дурная аура.

– Глупости, – Рената смеется, и звук ее голоса, этот смех смутно знакомы девушке. – Моя прапрабабка была родом из Венеции.

Знаком не только голос, но и взгляд.

– В этой шкатулке она держала нюхательный табак. Дурная привычка, конечно, но вполне обычная для того времени. А вы, милая, слишком мнительны. Позвольте дать вам совет.

Саломея кивнула, понимая, что еще немного – и она просто сбежит из этого дома.

– Не принимайте ничего близко к сердцу. Иначе оно не выдержит.

Глава 6 Любовь и жадность

Далматов спал чутко. Пожалуй, в этом заключалась самая большая Алискина проблема. Чай он, конечно, выпил, но Алиска маялась сомнениями: подействуют ли чудесные капельки? Анна Александровна уверяла ее, что капельки подействуют непременно, и главное – дозу соблюсти правильную.

Днем – пять капель.

Вечером – семь.

Запаха они не имеют, но слегка горчат, поэтому лучше подавать их с чаем, но только не с горячим. А вечернюю дозу обязательно с алкоголем смешать, он усиливает эффект.

Инструкции эти Алиска повторяла про себя, боясь упустить важную мелочь. И вроде бы у нее получилось – выполнить все, как надо.

Пять капель в чай – черный, терпкий, он хранился в стеклянной банке с плотно притертой крышкой. Тростниковый сахар. И бельгийский кусковой шоколад, который, по Алискиному мнению, был слишком горьким, но Далматову нравился.

Семь… ну ладно, восемь – на дно коньячного бокала. Но сначала – согреть пузырек. Содержимое его от тепла руки и дыхания становится тягучим. Капли расползаются по стеклу и с ним словно бы сливаются. Они застынут прозрачной пленкой, вторым слоем стекла, который – не разглядеть, как ни пытайся.

Далматов всегда сам наливает себе коньяк.

Самоуверенный!

Нет, он, в общем-то, неплохой, и где-то Алиске даже жаль его, но себя ей еще «жальче». Анна Александровна правильно сказала, такие, как Далматов, лишь себя любят и больше – никого. А если так, значит, Алиску вот-вот вышвырнут из этого дома, который ей не нравится, но собственная квартирка на окраине нравится еще меньше.

– О чем задумалась? – Илья наблюдает за ней сквозь емкость с коньяком, в бокале его – на два пальца. Илья имеет привычку коньяк греть в ладонях, и это тоже хорошо – пленка капель растворится в напитке.

– Ни о чем, – Алиска пожала плечами. – Просто думаю…

Анна Александровна обещала, что ему не будет от капель вреда. И если так, Алискина совесть спокойна. Она же не станет его мучить!