Дело № 113

И он пошел к решетке, сам отпер калитку и затем быстро возвратился домой, а Мадлена села в карету и уехала.

— Ну-с, нам нечего здесь больше делать! — обратился Вердюре к кассиру. — Этот негодяй, ваш Рауль, запер калитку, я сам это видел. Надо удирать тем же путем, каким мы и пришли сюда.

— А лестница-то на что?

— Нет, пусть она остается там, где лежит. Так как нам не скрыть своих следов, то пусть подумают, что это воры…

И они вновь перелезли через стену. Но, не пройдя и ста шагов, они услышали, как вновь отпиралась калитка. Скоро они увидали, как кто-то их обогнал и направился к станции железной дороги.

— Это Рауль… — сказал Вердюре, как только шаги его замолкли. — Наш лакей Жозеф даст нам отчет обо всем, что он расскажет Кламерану об этой сцене. Ах, если бы только на этот раз они говорили по-французски!

Доставивший их извозчик еще находился в трактире, указанном ему Вердюре.

— Нам нельзя ехать поездом, — сказал Просперу Вердюре. — Мы можем столкнуться на станции с Раулем.

Вид обоих седоков удивил извозчика.

— Что это с вами? — воскликнул он, оглядывая их.

Проспер чистосердечно рассказал ему, что они отправились разыскивать дачу своего приятеля, сбились с дороги и оба свалились в темноте в канаву.

— Едем! — раздался повелительный голос Вердюре.

— Пожалуйте… — отвечал извозчик. — Садитесь!

И они поехали.

Но путь обратно показался им необычайно длинным, и всю дорогу они молчали.

Глава XI

На улице Сен-Лазар возвышались два дома двух знаменитых финансовых деятелей, братьев Жандидье. Царственное великолепие их, удивительное сочетание роскоши с комфортом и редкое радушие самих хозяев собирали сюда гостей со всего Парижа.

В субботу же, на другой день после описанной сцены, вся улица Сен-Лазар была запружена экипажами, вытянувшимися в длинную линию.

В десять часов танцевали уже в двух залах.

Был костюмированный бал. Среди костюмов были очень дорогие, попадались костюмы, сделанные с большим вкусом, были и просто оригинальные.

Среди последних выделялся один паяц. Он держал в левой руке древко, на котором в виде флага болтался кусок полотна. На этом полотне было изображено шесть или восемь картин самым лубочным способом, как это делают на балаганах. В правой руке у него была палочка, которой он похлопывал по полотну, точно комедиант, приглашая зрителей.

Паяца окружили со всех сторон, ожидая от него острот, но он упорно молчал и держался у входных дверей.

В половине одиннадцатого он покинул свой пост: в дверях показались господин и госпожа Фовель в сопровождении своей племянницы Мадлены. Группа гостей тотчас же столпилась у дверей. В течение уже десяти дней случай с банкиром с улицы Прованс был предметом всеобщих разговоров. И друзья и враги — все бросились к банкиру, одни — чтобы выразить ему свое сочувствие, а другие — чтобы сказать ему комплимент, похожий на сочувствие.

Принадлежа к людям серьезным, господин Фовель вовсе не был наряжен. Под руку с ним шла его жена, урожденная Валентина Вербери, раскланиваясь по сторонам и приветливо улыбаясь. Ее красота еще была заметна в ней. А теперь, при свете люстры, в очаровательном костюме, — она казалась совсем молодой. Никто не дал бы ей ее сорока восьми лет.

Она выбрала себе туалет эпохи конца царствования Людовика XIV, великолепный и строго выдержанный, весь из затканного бархата, но без единого бриллианта, без единой драгоценности.

Мадлена же оказалась царицей бала. В своем костюме фрейлины, она выступала в душистой атмосфере зала, под блеском массы огней, и красота ее всем настойчиво заявляла о себе. Никогда еще ее волосы не были так черны, никогда еще ее цвет лица не был так изыскан и ее глаза — так прекрасны — блестящи.

Она взяла свою тетку за руку и пошла с нею, а господин Фовель потерялся в толпе, направляясь к зеленым столам, этому убежищу для пожилых людей.

Бал был блестящ до апогея.

Два оркестра, один под управлением самого Штрауса, а другой — его помощника, наполняли залы своими звуками. Толпа двигалась, колебалась как в калейдоскопе, и это было чудесное смешение золота, атласа, бархата и кружев.

Бриллианты сверкали на головах и на груди у дам, щеки их пылали румянцем, глаза горели, и плечи их декольте белели лучше, чем мягкий снег под первыми лучами апрельского солнца.

Забытый всеми, паяц взял свое полотно и удалился в амбразуру окна. Отсюда он не спускал глаз с одной пары, танцевавшей недалеко от него.

Это были Мадлена и какой-то дож в золотом костюме. Дожем этим был сам маркиз Кламеран. Он сиял, помолодел, и глаза его светились торжеством. Между фигурами кадрили он низко склонялся к своей даме и с обожанием ей что-то говорил. Она слушала его, казалось, без удовольствия, но и без неприятного чувства, то покачивая головой, а то посмеиваясь.

— Несомненно, этот негодяй ухаживает за Мадленой, — пробормотал паяц. — Значит, хорошо, что я здесь. Но с другой стороны, странно, что Мадлена позволяет ему ухаживать за собой и говорить ей любезности. Хорошо, что здесь нет Проспера…

В это время к паяцу подошел какой-то пожилой господин в венецианском костюме.