Дело

— Мне очень жаль слышать это от вас. — Браун старался выиграть время. — Полагаю, что вы имеете в виду решение суда, но ведь у старейшин не было иного выбора…

— Выбор был, и очень простой, мистер президент.

— То есть?

— Признать, что прежде была допущена вопиющая ошибка. А затем компенсировать как-то пострадавшего за все причиненные ему неприятности.

— Извините, — возразил Браун. — Все мы люди, и всем нам свойственно ошибаться, но именно в этом случае лично я, как никогда прежде, уверен в своей правоте.

— Тогда, значит, настало время, чтобы в этом горе-суде заняли места люди более беспристрастные…

— И вы серьезно считаете, что мы должны отказаться от наших мест в суде старейшин только потому, что не находим возможным согласиться с вашей точкой зрения?

— Нет, не поэтому, а потому, что вы не желаете признавать очевидные факты.

Браун, не теряя достоинства, сказал все еще ровным голосом:

— Мне кажется, что лучше отложить обсуждение этого вопроса до другого раза. Не думаю, знаете ли, чтобы вы смогли убедить нас отказаться от выполнения своих обязанностей. Я полагаю, что сейчас разумнее будет отложить обсуждение и вернуться к нему потом, если у вас будет на то желание.

— Нет, желания на то у меня не будет. Но у меня есть желание предпринять кое-какие шаги, которые дадут результаты.

Тут Мартин, стоявший позади нас, сказал Скэффингтону, что пора идти.

— Я твердо намерен добиться результатов, и притом как можно скорее, — кричал Скэффингтон. — Я не потерплю, чтобы вы тут водили нас за нос, а ни в чем не повинный человек оставался бы тем временем с пятном на репутации. Если вы лишаете нас элементарных прав в вопросах правосудия, ну что ж, придется нам обратиться к другим средствам.

— Мне не совсем ясно, о каких средствах вы говорите? — спросил Браун.

— Я готов предать все это дело гласности, — заявил Скэффингтон. — У меня не лежит к этому душа. Ничего хорошего ни нам, ни колледжу это не принесет. Но это принесет кое-какую пользу человеку, более всех в этом нуждающемуся. Стоит только внести свежую струю в это поганое дело, как сразу станет ясно, что вам и опереться не на что.

— Надеюсь, я неправильно вас понял, — сказал Браун. — Вы хотите сказать, что, не задумываясь, сделаете так, чтобы наш колледж попал в газеты?

— Вот именно!

— Должен заявить вам, — сказал Браун, — что самая мысль о такой возможности повергает меня в изумление. Надеюсь, что утро окажется мудренее вечера; может быть, проспав ночь, вы поймете, что такой поступок не простил бы вам здесь ни один человек.

— Неужели вы не понимаете, — сказал Скэффингтон, — что некоторые из нас сегодня вообще не смогут спать. Лучше пойти на это, чем дать окончательно погубить этого человека.

— Повторяю, — сказал Браун, — я очень надеюсь, что утро вечера мудренее.

— Если никто не предложит лучшего выхода, я готов сделать эту историю достоянием гласности.

— Не допускаю мысли, чтобы вы в конце концов не одумались.

— Нет, я не одумаюсь.

Скэффингтон, казалось, совладал с охватившим его бешеным раздражением. Он взглянул через плечо на Фрэнсиса и на Мартина, которые все еще дожидались его. Он встал, гордый, самодовольный, самоуверенный, снова изысканно вежливый, как подобает морскому офицеру, — сейчас, стоя во весь рост, он был так неправдоподобно хорош собой, что его скорее можно было принять за актера, играющего роль морского офицера, — и сказал:

— Честь имею кланяться, мистер президент!

После чего все трое удалились.

Браун сказал в ответ: «Будьте здоровы!» — но несколько секунд после этого он сидел в задумчивости, и стоявший перед ним графин на серебряной подставке оставался нетронутым. Вслед за ними ушли еще несколько ученых, и всего за длинным столом нас осталось человек шесть, включая Найтингэйла, который подождал, чтобы графин обошел раз по кругу, а затем извинился перед Брауном, добавив, что ему нужно еще с часок поработать, прежде чем идти домой. Сказал он это скорее весело, ни словом не обмолвившись о сцене, свидетелями которой мы только что были. Не обмолвился о ней и Кларк, вскоре последовавший за ним. Уходя, Кларк сказал, однако, что позвонит Брауну попозже вечером или завтра утром, и тон при этом у него был решительный. Я нисколько не сомневался, что, в связи с угрозой Скэффингтона, не один телефонный звонок еще раздастся в колледже до конца вечера.

Скоро с Брауном остались только Том Орбэлл да я. Он подозвал Тома, сидевшего на дальнем конце стола, и указал ему на место слева от себя.

— Для апрельского вечера компания маловата, — заметил Артур Браун и начал невозмутимо рассказывать нам историю о том, как еще молодым ученым он оказался как-то раз в разгар зимнего семестра единственным человеком, обедающим за профессорским столом. Но Браун был не так уж неуязвим. Закончив рассказ, он погрузился в молчание; на какое-то мгновение целиком отдавшись своим мыслям, он забыл даже, что ему надлежит играть роль церемониймейстера. Затем он повернулся ко мне и сказал:

— Я знаю, Люис, вы склонны думать, что старейшины сделали ошибку, вынося такой приговор.

— Боюсь, что да, — ответил я.