Дело

— Нет, черт возьми! Я все-таки скажу. Вы знаете, Артур, как я хочу, чтобы вы стали ректором. Что касается колледжа — это самое большое мое желание. Уверяю вас! И вы знаете, мы ведь очень много делаем в этом направлении. Так вот, нас — меня, во всяком случае, — несколько беспокоит вопрос, как отразится на вашем избрании ваше участие в этом деле. Ничего не попишешь, знаете ли, у всех почему-то сложилось твердое мнение, что больше всех препятствий к оправданию Говарда чините вы. Все считают, что, если бы не вы, дело можно было бы как-то уладить. Справедливо это или нет — не знаю, но, во всяком случае, думают так очень многие. И поймите, это не может не сказаться отрицательно на настроении людей, которые являются на деле вашими сторонниками. Взять хотя бы того же Тэйлора, да и еще кое-кого, на чьи голоса я твердо рассчитывал. Я ясно вижу, что, допусти мы малейшую неосторожность, мы можем потерять их. Или вот Мартин Эллиот. До сих пор он еще ни с кем не связан. Но я просто не представляю, как он вообще сможет голосовать за вас, если это дело зайдет еще дальше. Я не прошу вас изменить свое мнение, Артур. Я знаю, что на это вы, конечно, не способны. У вас свои взгляды, у нас — свои. Но я очень прошу вас отойти в сторонку, пусть общее впечатление о вас, как о человеке в высшей степени справедливом, не нарушается. Я всего лишь прошу вас отойти в сторонку — пусть ломают копья другие.

Браун выслушал Тома не прерывая, но его ответ был незамедлителен и суров.

— Надеюсь, вы говорили все это несерьезно.

— Напротив, очень серьезно и от души.

— Иными словами, вы хотите, чтобы я — человек, облеченный доверием, — изменил линию своего поведения! Считаю, что вы сами должны были бы понимать, что отнестись серьезно к такого рода предложению — я не могу.

Браун подбирал мантию, готовясь подняться со стула.

— Считаю также, что вы и сами должны были бы понимать и еще кое-что, о чем тем не менее я сейчас скажу вам, потому что не желаю впредь возвращаться к этой теме, а именно, что в продолжение всего времени, пока тянется эта злополучная история, я ни на секунду не задумывался над тем, как она может отразиться на выборах ректора или на моих шансах быть избранным.

Браун встал.

— Извините, Люис, что мне приходится покинуть вас несколько раньше, чем я рассчитывал, — сказал он и твердым шагом вышел из комнаты.

Интересно, что Браун сказал сущую правду. В течение очень долгого времени он умело управлял колледжем. Он был хитер, он прекрасно ориентировался, он не позволял совести слишком себя беспокоить. Он хотел стать ректором и для достижения этой цели готов был на любой, дозволенный правилами игры, шаг. Но только на шаг, дозволенный правилами. Поэтому-то ему и доверяли. Эти правила диктовались не совестью, они были установлены специальным кодексом — кодексом поведения, который регулировался здравым смыслом и рассудительностью и был в то же время на удивление суров. На удивление тем главным образом, кто не встречал людей одновременно трезвых, склонных к политической игре и честных. «Правила поведения порядочного человека» включали, в понятии Брауна, помимо всего прочего, и необходимость пресекать любые попытки помешать кому бы то ни было честно выполнять обязанности судьи. Заседая в суде старейшин, он чувствовал себя судьей, поэтому автоматически, не советуясь со своей совестью, он начинал вести себя так, как, по его мнению, подобало вести себя судье. В то же время он неотрывно следил за кампанией Г.-С. Кларка, собиравшего для него голоса к осенним выборам. И когда он заявил, что ни на минуту не задумывался над тем, сколько голосов получит или потеряет в результате своей позиции на суде, это, возможно, звучало фантастично в устах такого реалиста, но тем не менее это было правдой.

Подобного искушения для него не существовало. Или, во всяком случае, оно существовало для него в несравненно меньшей степени, чем, например, для Фрэнсиса Гетлифа — человека гораздо более принципиального, — первым импульсом которого было отмахнуться от дела Говарда, несмотря на то что он ясно видел, чего требует от него долг. Браун не знал такого искушения; он твердо верил, что должен осудить Говарда, и, действуя согласно своему кодексу, не пытался анализировать свои побуждения или раздумывать над тем, какова может быть расплата за подобные действия.

Потому-то ему и доверяли. Его хитрость, его изворотливость, манеры, свойственная ему смесь добродушия и непреклонности слились воедино и образовали одно гармоничное целое. В молодости, как мне казалось, он многое пережил; он знал неразделенную любовь: он всегда испытывал симпатию — не ту, что идет от простого добродушия, а более глубокую — к тем, кто терпел неудачи в любовных делах. Но со всем этим было давно покончено. Сейчас, под старость, все в его характере было твердо, устойчиво и до отчаяния последовательно.