Дело академика Вавилова

В том, что научная ценность вавиловских рукописей не утрачена, что черновики его неопубликованных книг нужны сегодня так же, как были необходимы вчера, мы, авторы письма в президиум АН СССР, не сомневались. Больше того, мы верили — такое богатство не может затеряться или погибнуть. «Рукописи не горят!» — эту фразу из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» годом позже охотно повторяла вся читающая Москва. Но к тому времени мы трое — Юрий Вавилов, профессор Майсурян и я — уже знали, насколько сомнителен этот афоризм. 28 августа 1965 года вице-президент АН СССР Кириллин отправил председателю Комитета государственной безопасности Семичастному письмо с просьбой вернуть научные труды академика Вавилова. 4 сентября Семичастный известил академию о том, что никаких рукописей у него нет: они были уничтожены в июне 1941 года «как не вошедшие в материалы следствия». На второе письмо по тому же поводу КГБ вовсе не ответил… «Сохранность черновиков — закон энергетики произведения. Для того, чтобы прийти к цели, нужно учесть ветер, дующий в другую сторону…» Опальный поэт Осип Мандельштам сказал это о рукописи изгнанника Данте. Но я привожу его слова, думая о Николае Ивановиче. Ветер мракобесия во все времена крутил крылья одной и той же мельницы: в одну эпоху она обращает в пыль стихи Данте, в другую — перемалывает романы Булгакова и научные трактаты Вавилова…

Однако в разгар «вавиловской весны» мало кто обратил внимание на очередной порыв «арктического ветра». В ВИРе и БИНе радовались тому, что в кабинетах появились наконец портреты Николая Ивановича, что академическое издательство выпустило последний том собрания его сочинений и все тот же многоликий академик Цицин поместил по этому поводу хвалебную статью в «Правде».

Впрочем, не двуликие и трехликие цицины определили тот страстный интерес к личности Вавилова, который вдруг прорвался по всей стране. Правда о прошлом, живое чувство справедливости более всего нужны молодым. И под напором страстной заинтересованности новых поколений чиновники вынуждены были отступить. Начались вечера памяти Вавилова, послышались негодующие голоса тех, кто впервые услышал о трагедии ученого. Литератор Александр Гладков побывал зимой 1966 года в ВИРе. Он присутствовал на общем собрании, где другой писатель, работающий над биографией Вавилова, по материалам будущей книги рассказывал об обстоятельствах гибели своего героя. Вот как на страницах «Комсомольской правды» описал А. Гладков свои впечатления:

«Все это продолжалось два с половиной часа. Я сидел на сцене сзади президиума собрания и смотрел на лица в зале. Сколько выражений, полувыражений, оттенков, нюансов! Упрямая и угрюмая сосредоточенность, любопытство, волнение, которое едва сдерживается, растерянность, скептицизм просто и скептицизм как маска, чиновное недовольство за потревоженный покой, слезы и ярче всего — нетерпеливая жажда истины. Неодолимая сила правды, сила фактов — часто ли искусство дотягивается до такого уровня?!»

Реабилитация Вавилова полным ходом шла в течение всего 1966 года. Забытая трагедия привлекала все большее внимание общества. «Мы хотим слышать не только о судьбе Моцарта, но и об его отравителе Сальери», — написала в своем письме семья московского инженера, посмотрев одну из вавиловских телепередач. Правда, которую жаждали услышать и узнать миллионы людей, оставалась все еще под запретом. Но весной — летом 1966 года казалось, что запрет этот вот-вот рухнет. Появились первые более или менее честные статьи в журналах, сценаристы и режиссеры обсуждали возможность фильмов о Вавилове, писатели и философы взялись за книги на эту тему. Навстречу общему желанию сдвинулась даже обычно косная в делах общественных Академия наук.