Дело Артамоновых

– Вот, гляди, как Алексей любит свою… И его любить легко – он веселый, одевается барином, а ты – что? Ходишь, ни с кем не ласков, никогда не посмеешься. С Алексеем я бы душа в душу жила, а я с ним слова сказать не смела никогда, ты ко мне сторожем горбуна твоего приставил, нарочно, хитреца противного…

Никита встал и, наклоня голову, убито пошел в глубь сада, отводя руками ветви деревьев, хватавшие его за плечи.

Петр тоже встал, подошел к жене, схватил ее за волосы на макушке и, отогнув голову, заглянул в глаза.

– С Алексеем? – спросил он негромко, но густым голосом. Он был так удивлен словами жены, что не мог сердиться на нее, не хотел бить; он все более ясно сознавал, что жена говорит правду: скучно ей жить. Скуку он понимал. Но – надо же было успокоить ее, и, чтоб достичь этого, он бил ее затылок о стену, спрашивая тихо:

– Ты – что сказала, дура, а? С Алексеем?

– Пусти, – пусти – закричу…

Он взял ее другою рукой за горло, стиснул его, лицо жены тотчас побагровело, она захрипела.

– Дрянь, – сказал Петр, тиснув ее к стене, и отошел; она тоже откачнулась от стены и прошла мимо его к зыбке; давно уже хныкал ребенок. Петру показалось, что жена перешагнула через него. Перед ним качался, ползал из стороны в сторону темно-синий кусок неба, прыгали звезды. Сбоку, почти рядом, сидела жена, ее можно было ударить по лицу наотмашь, не вставая. Ее лицо было тупо, точно одеревенело, но по щекам медленно, лениво текли слезы. Она кормила девочку, глядя сквозь стеклянную пленку слез в угол, не замечая, что ребенку неудобно сосать ее грудь, горизонтально торчавший сосок выскальзывал из его губ, ребенок, хныкая, чмокал воздух и вращал головкой. Встряхнувшись, как после ночного кошмара, Петр сказал:

– Поправь грудь, не видишь!

– Муха в доме, – пробормотала Наталья. – Муха без крыльев…

– Так ведь и я – тоже один; не двое Петров Артамоновых живет.

Он смутно почувствовал, что сказано им не то, что хотелось сказать, и даже сказана какая-то неправда. А чтоб успокоить жену и отвести от себя опасность, нужно было сказать именно правду, очень простую, неоспоримо ясную, чтоб жена сразу поняла ее, подчинилась ей и не мешала ему глупыми жалобами, слезами, тем бабьим, чего в ней до этой поры не было. Глядя, как она небрежно, неловко укладывает дочь, он говорил:

– У меня – дело! Фабрика – это не хлеб сеять, не картошку садить. Это – задача. А у тебя что в башке?

Сначала он говорил строго и внушительно, пытаясь приблизиться к этой неуловимой правде, но она ускользала, и голос его начал звучать почти жалобно.

– Фабрика – это не просто, – повторил он, чувствуя, что слова иссякают и говорить ему не о чем. Жена молчала, раскачивая зыбку, стоя спиной к нему. Его выручил негромкий, спокойный голос Тихона Вялова:

– Петр Ильич, эй!

– Что надо? – спросил он, подойдя к окну.

– Выдь ко мне, – требовательно сказал дворник.

– Невежа! – проворчал Петр и упрекнул жену: – Вот видишь? И ночью покоя нет, а ты тут раскисла…

Тихон без шапки, мерцая глазами, встретил его на крыльце, оглянул двор, ярко освещенный луною, и сказал тихонько:

– Я Никиту Ильича сейчас из петли вынул…

– Чего? Откуда?

И, точно проваливаясь сквозь землю, Петр опустился на ступень крыльца.

– Да ты не садись, идем к нему, он тебя желает…

Не вставая, Петр шепотом спросил:

– Что же это он? А?

– Теперь – в себе; я его водой отлил. Пойдем-ко…

Подняв хозяина за локоть, Тихон повел его в сад.

– Он в бане приснастился, в передбаннике, спустил петлю с чердака, со стропила, да и того…

Петр прирос к земле, повторив:

– Что же это? С тоски по отцу, что ли?

Дворник тоже остановился:

– Он до того дошел, что рубахи ее целовать стал…

– Какие рубахи, что ты?

Щупая босыми ногами землю, Петр присматривался к собаке дворника, она явилась из кустов и вопросительно смотрела на него, помахивая хвостом. Он боялся идти к брату, чувствуя себя пустым, не зная, что сказать Никите.

– Эх, без глаз живете, – проворчал дворник, Петр молчал, ожидая, что еще скажет он.

– Ее рубахи, Натальи Евсеевны, они тут висели, сушились после стирки.

– Зачем же он… Постой!

Петр толкнул собаку ногою, представив коротенькую, горбатую фигуру брата, целующего женскую рубаху; это было и смешно, и вынудило у него брезгливый плевок. Но тотчас ушибла, оглушила жгучая догадка; схватив дворника за плечи, он встряхнул его, спросил сквозь зубы:

– Целовались? Видел ты – ну?

– Я – все вижу. Наталья Евсеевна даже и не знает ничего.

– Врешь?

– Какая у меня причина врать? Я от тебя награды не жду.

И, как будто топором вырубая просвет во тьме, Тихон в немногих словах рассказал хозяину о несчастии его брата. Петр понимал, что дворник говорит правду, он сам давно уже смутно замечал ее во взглядах синих глаз брата, в его услугах Наталье, в мелких, но непрерывных заботах о ней.

– Та-ак, – прошептал он и подумал вслух: – Некогда мне было понять это.

Потом, толкнув Тихона вперед, сказал:

– Идем.

Он не хотел принять на себя первый взгляд Никиты и, войдя в низенькую дверь бани, еще не различая брата в темноте, спросил из-за спины Тихона дрогнувшим голосом:

– Что ж ты делаешь, Никита?