Дело Артамоновых

– Каина – нельзя понять. Этим Тихон меня как на цепь приковал. Со дня смерти отца у меня и началось. Я думал: уйду в монастырь – погаснет. А – нет. Так и живу в этих мыслях.

– Прежде ты об этом молчал…

– Всего сразу не скажешь. Да, я бы, может, всю жизнь молчал, но – богомольцы мешают. Совесть тревожат. И – опасно, вдруг выскользнет Тихоново в моих-то речах? Нет, он человек умный, хоть, может, я и не люблю его. Он и про тебя думает: вот, говорит, трудился человек для детей, а дети ему чужие…

– Это еще что? – сердито спросил Петр. – Что он может знать?

– Знает. Дело, говорит, обман…

– Слышал я… Его, дурака, прогнать нужно, да – много знает он о семейном, нашем…

Артамонов сказал это, желая напомнить Никите о тягостной ночи, когда Тихон вынул его из петли, но думая о мальчике Никонове. Монах не понял намека; он поднес рюмку ко рту, окунул язык в вино и, облизав губы, продолжал жестяными словами:

– Тихона тоже обидел кто-то, он и оторвался от всех, как разоренный…

Нужно было отвести монаха от этих мыслей.

– Что ж ты теперь, не веришь, что ли, в Бога-то? – спросил он и удивился: он хотел спросить ядовито, а вышло как-то не так.

– Трудно понять, кто теперь верит, – не сразу ответил монах. – Думают все – много, а веры не заметно. Думать-то не надо, если веришь. Этот, который о Боге с рогами говорил…

– Брось, – посоветовал Петр, оглянувшись. – Все это – от скуки, от безделья. Запрячь бы всех в железные хомуты.

– Нет, в двоих верить нельзя, – настойчиво сказал отец Никодим.

Уже второй раз на колокольне били в колокол; мерные удары торкались в черное стекло окна. Петр спросил:

– На службу пойдешь?

– Не хожу. Ноги стоять не дают.

– Тут за нас молишься?

Монах не ответил.

– Ну, мне бы уснуть, устал я в дороге.

Никита молча уперся длинными руками в ручки кресла, осторожно поднял угловатое тело свое, позвал:

– Митя. Митрий?

И снова опустился, виновато сказав:

– Прости: забыл я, келейник-то мой в гостинице спит. Услал я его; хотелось свободно поговорить, а они тут доносчики все, ябедники…

Он ненужно и многословно объяснил брату путь в гостиницу, и когда Петр вышел во тьму, под холодненький, пыльный дождь, то подумал:

«Не хотелось, болтуну, чтоб я ушел».

И внезапно, со знакомым страхом, Артамонов старший почувствовал, что снова идет по краю глубокого оврага, куда в следующую минуту может упасть. Он ускорил шаг, протянул руки вперед, щупая пальцами водянистую пыль ночной тьмы, неотрывно глядя вдаль, на жирное пятно фонаря.

«Нет, – поспешно думал он, спотыкаясь, – все это не надо мне. Завтра же уеду. Не надо. Что случилось? Илья воротится! Нет, надобно твердо жить. Вон как Алексей разыгрался. Он и обыграть меня может».

Об Алексее он думал насильно, потому что не хотел думать о Никите, о Тихоне. Но когда он лег на жесткую койку монастырской гостиницы, его снова обняли угнетающие мысли о монахе, дворнике. Что это за человек, Тихон? На все вокруг падает его тень, его слова звучат в ребячливых речах сына, его мыслями околдован брат.

«Утешитель! – думал он о брате. – А вот Серафим, простой плотник, умеет утешать».

Не спалось, покусывали комары, за стеною бормотали в три голоса какие-то люди, Петру подумалось, что это, должно быть, пекарь Мурзин, купец с больною ногой и человек с лицом скопца.

«Пьянствуют, наверное».

Монастырский сторож изредка бил колотушкой в чугунную доску, потом вдруг, очень торопливо, как бы опоздав, испугавшись, заблаговестили к заутрене, и под этот звон Петр задремал.

Брат пришел к нему таким, как он видел его вчера, в саду, с тем же чужим и злонамеренным взглядом вкось и снизу вверх. Артамонов старший торопливо умылся, оделся и приказал служке, чтоб дали лошадь до ближайшей почтовой станции.

– Что так скоро? – спросил монах, не удивляясь. – Я думал, – поживешь здесь.

– Дело не позволяет.

Пили чай. Петр долго придумывал: о чем бы спросить брата? И – вспомнил:

– Значит – уходить хочешь отсюда?

– Думаю. Не отпускают.

– Что ж это они?

– Я выгоден им. Полезен.

– Так. А – куда ж ты?

– Может – странствовать буду.

– С больными-то ногами?

– И безногие двигаются.

– Это – верно, двигаются, – согласился Петр.

Помолчали. Затем Никита сказал:

– Тихону поклонись.

– Еще кому?

– Всем.

– Ладно. А что ж ты не спросишь, как Алексей живет?

– Что спрашивать? Я – знаю, он – умеет. Я, может быть, скоро уйду отсюда.

– Зимой не уйдешь.

– Почему? И зимой ходят.

– Верно, ходят, – снова согласился Петр и предложил брату денег.

– Давай, на починку мельницы пойдут. К настоятелю не зайдешь?

– Некогда, лошадь подана.

Прощаясь, братья обнялись. Обнимать Никиту было неудобно. Он не благословил брата, правая рука его запуталась в рукаве рясы, и Петр подумал, что запуталась она нарочно. Упираясь горбом в живот его, Никита глухо попросил:

– Ты прости, ежели я вчера лишнее что-нибудь сказал.

– Ну, что там! Мы – братья.

– Думаешь, думаешь по ночам-то…

– Да, да! Ну, прощай…

Выехав за ворота монастыря, Петр оглянулся и на белой стене гостиницы увидал фигуру брата, похожую на камень.