Дело двух Феликсов

— Некий Георгий Пятаков, лицо вполне официальное, — отвечал Загорский. — Делал ли он это по собственному разумению или с разрешения вышестоящих лиц — это еще предстоит выяснить. Впрочем, это меня уже не касается. Я свое дело сделал, с остальным пусть разбирается Дзержинский…

Заключение. Москва, Кремль

Генеральному секретарю ЦК ВКП (б) Сталину, которого старые большевики до сих пор по привычке звали Кобой, с утра казалось, что сегодняшний день, а именно 20 июля 1926 года, станет какой-то особенной датой. Возможно, в светлом будущем 20 июля будут отмечать как первую ступень на пути к окончательному воцарению товарища Сталина и победы его над главными врагами.

Сегодня это знание — что победа близка, явилось Сталину прямо с утра, при выходе из дома, когда он разглядывал себя в большом трюмо.

Скажем без околичностей, генсек нравился себе. Сильное квадратное лицо горца, загадочная улыбка под пышными усами, брови вразлет, пронизывающий взгляд, опасный и для врагов, и для друзей — тем более, что нет между ними четкой границы: вчерашний друг сегодня может оказаться врагом. И даже оспинки на лице, из-за которых враги звали его рябой курицей, тоже нравились Кобе: они делали лицо страшнее и значительнее.

Одно огорчало Сталина — сохнущая левая рука. Ее приходилось прятать, подчеркнуто жестикулируя правой, в которой для значительности придумал он держать трубку. Впрочем, рука ничего не значила. Даже если отсохнут обе руки, Россией можно управлять и ногами — народ все стерпит. Мысль эта развеселила генсека, и в кабинет свой он вошел в хорошем настроении.

Настроение это сохранялось весь день, и потому, когда после обеда заглянул к нему Поскребышев, он увидел, что патрон чему-то весело улыбается. Можно было подумать, что Сталин читает какую-то веселую книгу: Марка Твена или Джерома К. Джерома. Однако перед Сталиным лежал том сочинений Ленина, а там, по твердому убеждению Поскрёбышева, смеяться было не над чем. Тем не менее Иосиф Виссарионович смеялся и что-то весело подчеркивал в писаниях Ильича. Дождавшись, пока хозяин поднимет на него желтушные хищные глаза, секретарь отрапортовал:

— Дзержинский явился.

Секунду генсек глядел на помощника так, так, как будто это он, Поскребышев, был Дзержинский и вперся в кабинет без приглашения. Но потом желтый огонь в глазах генсека погас, и он кивнул: запускай.

Поскребышев скрылся за дверью, и спустя несколько секунд в кабинет зашел железный, как говорили некоторые, председатель ОГПУ Феликс Эдмундович Дзержинский. Ничего, подумал Сталин, сейчас посмотрим, какой ты железный.

— Добрый день, Иосиф Виссарионович, — проговорил Дзержинский.

Сталин, не вставая, кивнул ему на стул, стоящий рядом с его столом. Дзержинский уселся, смотрел на Сталина выжидательно. Генсек же сидел молча, продолжая что-то подчеркивать в статье «Научная система выжимания пота». Спасибо Ильичу, много написал всякой ерунды, хоть до скончания века можно подчеркивать. А Феликс Эдмундович пусть посидит, помаринуется, понервничает — гордецу это только на пользу пойдет.

Пару минут Дзержинский сидел, молча глядя на генсека. Потом не выдержал.

— Товарищ Сталин, мне сказали, что вы пригласили меня по делу, но не сказали, по какому именно.

Генеральный секретарь поднял на него глаза, смотрел без выражения. Потом разомкнул губы, заговорил.

— Вот вы сказали — «товарищ Сталин», — генсек говорил медленно, с тяжелым грузинским акцентом. — Но мы же с вами оба — старые подпольщики. К тому же вы старше меня на целый год. Что это значит, по-моему? По-моему, это значит, что вы можете звать меня просто Коба, как в старые добрые времена. А я, в свою очередь, буду звать вас просто Феликс Эдмундович. Не возражаете?

И Коба хитро улыбнулся, глядя на Дзержинского.

— Не возражаю, товарищ Сталин, — отвечал главный чекист.

— Вот и славно.

И генсек снова углубился в статью.

В кабинет молча зашел охранник в форме ОГПУ, внес поднос с двумя стаканами чая. Один, в золоченом подстаканнике, поставил перед Сталиным, второй, в серебристом — перед Дзержинским. Так же молча вышел вон.

— Вы сегодня выступали на пленуме, — внезапно сказал Сталин, не поднимая от книги глаз. — Хорошо выступали, бойко. По делу. Одна только вещь мне не понравилась — ваши нападки на товарища Пятакова. Скажите, чем вам не угодил Георгий Леонидович?

Дзержинский откашлялся.

— Я говорил на пленуме и могу повторить еще раз: Пятаков — крупнейший дезорганизатор нашей промышленности. На мой взгляд, ничего кроме вреда он сейчас не приносит.

— Это понятно, — Сталин отвел глаза от книги и посмотрел куда-то в стену. — Но мне кажется, что у вас есть какое-то личное предубеждение против Пятакова. Как будто вы знаете про него что-то такое, что компрометирует его в ваших глазах. Но сказать об этом прямо не решаетесь.

Дзержинский дернул себя за воротник, как будто ему стало душно.

— Я, товарищ Сталин…