Дело глазника

– Господа, – художник попытался сложить руки на груди, – поверьте, я правда не помню! У меня мигрени случаются часто. Сильно голова болит! А лекарства не берут! Я сам лечился, как мог. Приходил радужный свет, и тогда я писал те страшные полотна, что у меня в мастерской. Можно стакан воды?

Барабанов вскочил, налил из графина воды в стакан и подал задержанному. Тот поблагодарил и медленно выпил всю воду. Капли стекали по его небритому худому подбородку, капая на испачканную краской рубаху. Бубуш забрал у него стакан, сунул его Барабанову и продолжил:

– Значит, вы не помните, что вы делали в означенные даты? Писарь, отметьте это в протоколе! Отложим это пока. Теперь другой вопрос: как вы относились к зрячим, особенно после вашего чудесного прозрения? Не ненавидели ли?

– Да, иногда были такие приступы, тут мне нечего скрывать.

– И почему же?

– Потому что они видели, в то время как я был слеп. И особенно потому, что они не ценили этот великий дар!

Муромцев поднялся, осторожно подошел к двери и резко дернул ручку. Дверь открылась, и внутрь ввалились двое полицейских. Они с виноватым видом поднялись и скрылись в коридоре. Муромцев невозмутимо прикрыл дверь и обратился к Бубушу:

– Господин полковник, я надеюсь, что конфиденциальность допроса будет соблюдена и показания подозреваемого не станут достоянием гласности через четверть часа, а то и раньше.

– Разумеется, Роман Мирославович!

Побагровевший Бубуш выскочил в коридор и устроил выволочку не успевшим ретироваться подчиненным. Вернувшись в кабинет, он машинально налил себе воды в тот же стакан, из которого пил Чакалидзе, взял его, замешкался и поставил обратно на стол. Затем подошел к писарю, взял протокол и пробежал его глазами.

– Ага, так. То есть вы признаете, что ненавидели зрячих людей из-за вашей слепоты?! Хорошо, – не дожидаясь ответа, продолжил полковник. – А почему вы на своих полотнах изображали эти разноцветные огромные глаза?

– Ну как вам объяснить? Всякий художник пишет то, что его волнует и беспокоит. Мой источник вдохновения – глаза. Они зеркало души и вселенной, в них вся жизнь людская, моя жизнь. Как бы точка отсчета моей души, – художник говорил спутанно и взволнованно. – И разные цвета – это разные миры, в которых они обитают, из которых приходят ко мне. Да что я вам рассказываю? Вы все равно ни черта не понимаете! Палачи! Тупые слепые палачи! Это вы слепы! А не я! Я знаю, вы теперь меня ослепите!!!

Чакалидзе вдруг поднялся, звеня цепями, сжал кулаки и продолжил:

– Когда у меня были эти радужные видения, то я и голоса слышал! Это они мне приказывали глаза рисовать. Я не мог не подчиниться, это было выше моих сил! Я был сам не свой в такие моменты. Только представьте, художник берет кисти и, как по наитию, пишет картины, образы, посланные ему свыше! – Чакалидзе, разволновавшись, стал говорить о себе в третьем лице. – Вот он подходит к зеркалу, смотрит на себя и приходит в ужас: лицо его, искаженное, как балаганная маска, трескается на куски и падает к ногам! И чувствует, что весь мир рушится! Он только пытался собрать головоломку, словно калейдоскоп из этой цветной мозаики и осколков!

Бубуш удовлетворенно крякнул и посмотрел на Барабанова:

– Что ж, Нестор, твоя правда насчет разноцветных глаз!

Барабанов сиял, как новенькая копейка. Ему была приятна похвала от самого полицмейстера. Толкнув отца Глеба локтем в бок, он прошептал:

– А ведь это явная шизофрения, отец Глеб. Я имею в виду зеркало и разбитое отражение. Что думаете?

Отец Глеб проигнорировал вопрос и посмотрел на Муромцева. Тот стоял у окна, смотрел на серое дождливое небо и, казалось, вовсе не интересовался происходящим.

– Все сходится! Вот вы и попались, любитель глаз людских! Небось эти голоса и убивать заставляли? – заключил полицмейстер, потирая руки. – Подводя итог всего вышесказанного, делаю предварительное заключение о вашей виновности! С этого момента вы арестованы. Вашу дальнейшую судьбу определит суд!

– Суд?! – воскликнул Чакалидзе. – Ваш суд, впрочем как и вы сами, не в силах понять высшее предназначение моего дара! Впрочем, делайте как знаете, мне плевать на вас и ваш суд.

Он успокоился, снова сел на стул и принялся рассматривать хитрые наручники, криво ухмыляясь.

Бубуш бросил на него гневный взгляд, достал из кармана синий платок и вытер испарину со лба. Подойдя к писарю, похлопал его по сутулой спине и сказал:

– Ну-ка, чернильная душа, дуй за караулом, пусть арестованного назад в камеру уведут.

Писарь кивнул, схватил в охапку бумаги и опрометью выбежал из кабинета под хохот полицмейстера. Бубуш, не обращая внимания на художника, открыл шкаф и достал графин с рюмками на подносе.

– Господа, – сказал он торжественно, – не желаете ли выпить? У меня есть отличный французский коньяк! Берегу его для таких случаев!

– Видно, давно он у вас там стоит, – с сарказмом заметил Муромцев.

Полицмейстер налил в рюмку коньяк и поднес ее сыщику: