Дело глазника

Он подошел к Ерохину, не церемонясь, поднял его за шиворот и повел к выходу. Веревка зацепилась за ногу и потянулась за ним через всю мастерскую. Муромцев схватил ее, сдернул и вышел следом.

Кабинет, в который их завел Кетов, оказался процедурной с несколькими ваннами. Вдоль стен стояли железные шкафы с различными склянками, приборами и книгами. На окнах, как, впрочем, и везде, были решетки. Надзиратель усадил Ерохина на стул у окна и повернулся к Муромцеву:

– Я вас закрою на ключ, такие правила. Как закончите, так стучите погромче.

– Хорошо, благодарю, – ответил сыщик и внимательно посмотрел на Ерохина.

Бывший инженер тихо сидел на стуле и смотрел в пол. Муромцев подошел и осторожно взял Ерохина за руку. Тот вздрогнул, однако руку не отнял и посмотрел на сыщика красными заплаканными глазами.

– Господин инженер, вы помните меня?

Ерохин часто заморгал, прищурился и улыбнулся:

– Да, припоминаю! Вы тот следователь, да-да. Я помню вас. Имя вот только ваше запамятовал…

– Меня зовут Роман Мирославович Муромцев. Я приехал, чтобы побеседовать с вами о том деле, по которому вас осудили. Помните? В Сердобольском уезде? Вы железную дорогу строили к мраморному карьеру, что возле Рускеалы!

– Ну как же, как же! Строил, да не построил. Вон каких дел натворил, страшно подумать!

– Хорошо, что помните. Значит, вы признаете, что это вы… вы убили всех тех людей? Работников карельских, лапландских и финских?

– Да, выходит, что я. Пил я сильно тогда, горячка у меня была. Правда, не помню я многого, но по всему выходит, что моя вина в том.

– А пили вы из-за чего?

– Так ведь дорогу проложить не успевал я! Ох, как страшно меня бранили, даже под суд хотели отдать! – Ерохин оживился от нахлынувших воспоминаний, и по лицу его снова потекли слезы. – Я так переживал из-за того… страсть как переживал! А вина много давали. Ну, я натура мягкая, пил без меры – вот и помешался! Чухонцы эти, значит, на заработки шли, а я, стало быть, их всех и убивал, да из рук их и ног шпалы клал в болотах рускеальских. Совсем помешался на почве алкоголя, как господин судья говорил. Все так и было, выходит.

Муромцев поморщился – снова вернулась боль, сдавив тисками виски и лоб. Он достал записную книжку с карандашом и спросил:

– А кто бранил вас?

– Так начальник мой непосредственный! Иван Петрович, кажется. Фамилию не помню его, амнезия у меня… Шмелев, что ли…

– Хорошо, а вино кто давал?

– Это помню, как же – помощник мой, Якобсон его фамилия. Швед-с коренной, из самой Швеции его выписали! Инженер отличный, от Бога, как говорится. У себя в Швеции лучшие дороги строил! А как он этих самых саамов чихвостил, любо-дорого! – Ерохин рассмеялся, размазав слезы по щекам. – Очень уж они, шведы, не любят чухню эту всю, прямо за людей не считают! Так и говорил, мол, они хуже животных, куда им строить такую тонкую и серьезную вещь, как железная дорога! Так вот-с!

Муромцев слушал инженера с каменным лицом. С каждым словом ему становилось хуже, но потом боль вдруг отступила, словно кто-то сдернул железный обруч, давивший голову. На смену боли пришло чувство стыда. От волнения ему стало не хватать воздуха. Он подошел к окну и открыл его настежь. Холодный ветер ворвался в комнату, сбросив со стола какие-то бумаги. Злость на себя самого душила его: «Как? Как я мог это упустить? Такая очевидная мистификация!» Роман Мирославович ударил кулаком по подоконнику и, не обращая внимания на удивленного Ерохина, подошел к двери и дробно застучал. На стук тут же прибежал Кетов:

– Случилось что?

– Нет, все хорошо. Вы вот что, господин надзиратель, – сыщик стал быстро писать в книжке, – сейчас же отправьте это телеграфом в Рускеалу. Надобно узнать местонахождение инженера Якобсона и задержать его по возможности до моих дальнейших указаний. Ясно?

– Так точно, господин следователь, сейчас сделаем! – Кетов козырнул и ушел, забыв запереть дверь.

Муромцев закрыл дверь и вернулся к Ерохину:

– Скажите, а господин Якобсон, он что же, на ваше место метил или нет?

– Надо думать, что метил. Возмущался он поначалу, что меня над ним поставили. Ведь опыта у него куда больше моего, да и старше он был. Да начальство так порешило – не след лютеранина над православным людом начальником ставить! – Слезы на глазах Ерохина высохли, он успокоился и продолжил: – Уж он-то мне наливал, каждый день наливал! Отказаться грешно, а потом, как худо стало мне, сил не было уже бросить. Я ведь пытался, видит Бог! К войту даже ходил в леса, к знахарю карельскому – он и заговоры свои шептал, травки всякие давал пить, а мне все только хуже становилось! Пить я все равно продолжал это зелье окаянное, будь оно неладно! Память стала отказывать, днями целыми ничего не помнил, куда ходил, что делал… вот тогда, видно, и убивал я души невинные. – Ерохин вдруг посмотрел Муромцеву в глаза и удивленно спросил: – Господин следователь, а ведь я теперь все вспоминаю! Куда это амнезия делась? Неужто прошла?

Муромцев положил ему руки на плечи, наклонился и сказал: