Дело княжны Саломеи

— Не стоит торопиться, — предупредив возмущение и возражения Максима Максимовича, чиновник оглянулся на труп рабочего и полушепотом продолжил: — Я вам позже все объясню. Подозреваемых заперли в комнатах.

— Каких подозреваемых?

— Обоих, — отрапортовал Призоров. — Зимородов, правда, ранен, и так никуда не сбежит. Лакея в официантской тоже.

— Постойте, а его-то за что? — изумился Максим Максимович.

— Как же? Горничная. Он страшный ревнивец, судя по показаниям прислуги. Да и слишком похоже на отравление, разве нет?

— Хотел бы я ответить нет, но да, похоже. Однако с чего вы взяли?.. А, черт! — Грушевский в волнении закурил следующую сигарету, пытаясь осмыслить сказанное чиновником. — Что там с княгиней?

— Краше в гроб кладут! Умоляю, поднимитесь к ней, я собственно об этом и хотел вас просить.

— Да-да, разумеется. Надо бы запереть погреб, распорядитесь, пожалуйста.

— Всенепременнейше! Но сначала скажите хоть в двух словах, что показал осмотр княжны? — Призоров умоляюще смотрел на Грушевского, будто тот мог найти на теле автограф убийцы или заботливо приготовленные им улики. Чиновника совершенно очевидно не волновали все остальные покойники, пойди их счет хоть на сотни.

— Да я только поверхностно ее осмотрел. Я же не волшебник, помилуйте! Дайте мне время, но пока…

— Что?.. — после паузы Призоров продолжил конфиденциальным тоном: — Я ведь не просто так интересуюсь. Высокие инстанции, которые меня сюда направили, особо просили защиты княжеской семьи от скандала. Конечно, никто не думал, что может случиться такое несчастье. Собственно, официально я здесь исключительно по поводу конфликта церковного, с этим самым Ложкиным. Но поверьте, я уполномочен самыми высокими инстанциями, — значительно поднял брови и приглушил голос Призоров. — В общем, я должен быть в курсе всех нюансов и имею полномочия, чтобы принять ведение этого дела.

— Еще раз повторяю, осмотр я произвел поверхностный, если вы настаиваете, я могу со всей профессиональной тщательностью, так сказать… Раз уж вы заявляете, что уполномочены.

— Точно так-с.

— Пока же могу сказать, что в нее стреляли. Ранение револьверное, пулю извлеку позднее. Но вряд ли рана была смертельной.

— Значит, револьверная… — задумался Призоров. — Стало быть, в нашей табели, тасскать, нарисовался еще один подозреваемый.

— Позвольте, но вы ведь не думаете, что это сделал несчастный мальчик?!

— Будьте уверены, именно что думаю, и намерен арестовать его до выяснения всех обстоятельств. Есть мотив, есть оружие, есть склонность, в батюшку своего стрелял, при свидетелях. Это знаете кто? — Чиновник указал в сторону мертвого рабочего. — Наш агент, посланный для защиты и… присмотра. Он пропал, и меня направили выяснить куда. В него тоже стреляли, осмелюсь заметить, но вы и сами это увидели. Не кажется ли вам, что слишком много выстрелов и что стрелять мог один и тот же человек? У агента был при себе пистолет, я тщательно осмотрел склеп и не нашел оружия, спрашивается, где оно?

— Зимородов показал, что сын украл у него револьвер, — спохватился Грушевский, но замолчал. Все выходило нехорошо для Пети. А ведь могло и уладиться, отец не собирался заявлять на него, дело не получило огласки, свидетели выстрела и ранения — свои люди, и все могли бы списать на неловкое обращение с оружием. Но теперь дело решительно запутывалось, и надежды на «шито-крыто» не оставалось. Что-то теперь будет с несчастным забитым и нездоровым мальчиком, который если что и совершил в сумеречном состоянии, то даже не сможет этого вспомнить? Горестные размышления прервал Призоров:

— Но вы ступайте к князьям. Сделайте все возможное, умоляю. С полицией я улажу сам, не извольте беспокоиться.

Поднимаясь в покои князей, Грушевский наткнулся на Тюрка. Тот все ползал по стенам и осматривал картины. Вот кто ни в чем себя не ограничивает и ничем не озабочен, наверняка ведь и поужинал еще, почти с ненавистью прищурился Максим Максимович на своего компаньона.

Княгиня в своих покоях сидела каменной статуей, выпрямившись в кресле. Дядюшка и князь взволнованно метались по комнате, полной тяжелого ощущения удушья, которое мешало вдохнуть воздух полной грудью. Увидев Грушевского, престарелый родственник кинулся к нему:

— Доктор, она уже несколько минут такая, сделайте же что-нибудь!

Ей действительно было опасно оставаться в таком состоянии, не разрешив удар, нанесенный страшной вестью, бурными слезами или даже истерикой. Знал Грушевский такое горе, это всегда чревато, особенно у натур тонких и глубоких. А ведь княгине и лет уже около пятидесяти… Максим Максимович подсел к страдающей женщине и похлопал ее по сложенным на коленях ледяным рукам. Перчаток на княгине не было, и Грушевский понял, почему до этого женщина их никогда не снимала. Ужасные шрамы от заживленных давным-давно ожогов покрывали тонкие аристократичные кисти и узкие ладони.

— Ну что вы, голубушка, будет, будет. Все пройдет. Вы поплачьте, надо, надо поплакать. Слезы, они растворят самый горький камень, уж поверьте, я сам потерял двоих…