Дело Нины С.

(магнитофонная запись)

После того как не стало Мирека, родные меня утешали, что все в жизни имеет свое начало и конец, боль от утраты близкого человека тоже. Но ни мама, ни Лилька не знали меня так хорошо, как я знала саму себя. Я понимала, что эта боль никогда не уйдет и будет сопровождать меня уже всегда. Я даже не хотела, чтобы осуществилось их пророчество. Мои страдания были единственным звеном, соединяющим меня

с жизнью, которая, благодаря этому, не становилась прошлым, а пульсировала во мне: каждое событие, каждый разговор с Миреком… Поэтому, несмотря на мамино предложение переехать к ней, я осталась в нашем деревянном домике – в его стенах прошли наши счастливые минуты. Это придавало мне сил. Моя жизнь уже не была бессмысленной, потому что я познала благодать любви. Так как-то сказала мама: любовь – это благодать, и не каждому она дана. Я жалела только об одном – что не успела родить ребенка. Мы с Миреком считали, что у нас впереди очень много времени, однако оно оказалось строго регламентированным.

После смерти Мирека я провела несколько месяцев в Лондоне, у Лильки и Пётрека. Он стал уже настоящим лондонцем. Помнил время отправления всех автобусов из их района в центр, а также поездов метро, не нужно было иметь под рукой расписание, достаточно было спросить Петра. Маленький гений. Хотя он уже не был таким маленьким, перерос на голову нас обеих и продолжал расти. По-видимому, пошел в своего отца. А что касается нашего отца, то произошла одна очень странная встреча. Не знаю, была ли это случайность или Лилька приложила к этому руку, чтобы отвлечь меня от произошедшей трагедии… Словом, он нашелся спустя много лет.

«Его зовут теперь Якуб Голдбаум», – сказала сестра.

«А как его звали прежде?»

«Познаньский… Понимаешь, ополяченные евреи часто брали фамилии, образованные от названий городов: Познаньский – от Познани, Варшавский – от Варшавы, Краковский – от Кракова. Но наш отец, к сожалению, располячился, теперь он ортодоксальный еврей. Постарайся к этому привыкнуть».

«И в чем выражается эта его ортодоксальность?» – спросила я удивленно.

«Главным образом в одежде: черный лапсердак, черная шляпа с полями и пейсы».

«А ты с ним говорила?»

«Перекинулись несколькими словами, мой банк перевел в фонд, где он работает, солидную сумму. Но по-польски он не хотел говорить».

«Так, может быть, это не наш отец?» – усомнилась я.

«Как это не наш? Он наш отец, только переметнувшийся. Живет совершенно в другом мире, чем мы».

«Так зачем нам этот мир разрушать?»

«Потому что, благодаря ему, мы живем в этом мире».

Это был аргумент. Лилька взяла несколько дней отгула, и мы полетели в Иерусалим. Но встреча с нашим отцом была, пожалуй, неудачной. Мы сидели в сквере под парусиновым зонтом, и через некоторое время к нам подошел мужчина, одетый так, как раньше описывала Лилька; у него была длинная черная борода, посеребренная нитями седины. Единственное, что мне показалось знакомым в его лице, это немного раскосые – японские – глаза. Они с Лилькой

говорили по-английски, и я почти ничего не понимала. Потом она сказала по-польски:

«Это моя сестра Габриэла, она прилетела из Варшавы».

Он лишь кивнул.

«Вам что-нибудь говорит такое имя, как Нина С.?» – спросила Лилька.

Ничего, никакой реакции. Вскоре наш вновь обретенный отец попрощался и ушел.

«Зачем ты меня сюда привезла?» – спросила я почти враждебно.

«Наша встреча могла бы быть более удачной, если бы не его чрезмерная религиозность», – ответила Лилька спокойно, но я видела, что она чувствует себя неловко.

А мне в голову пришла мысль, что если здесь наш отец, то где-то должна быть и наша бабушка. Но мы ее не нашли, зато осмотрели этот мистический город – город трех религий.

Узкие улочки и переулки Виа Долороза [21] , храм Гроба Господня, мечеть Скалы, золотой купол которой парит над всем городом. Перед этой мечетью на бортике фонтана сидел старый араб и мочил в воде ноги… Мы дошли до Стены Плача, вознесенной из огромных глыб светлых камней, остатков прежнего храма; из расселин торчали сложенные или скатанные трубочкой записки с просьбами.

Стоя в сторонке, мы наблюдали за молящимися евреями. В черных лапсердаках и черных шляпах, они выглядели как властители этой стены, имеющие на нее исключительные права, в то время как где-то сбоку группка женщин робко возносила свои молитвы.

Лилька, должно быть, восприняла происходившее так же, как я, потому что вдруг сказала:

«Сама видишь, что нам приходится защищаться».

Ее душа феминистки восстала против увиденного.

Но самое сильное впечатление на нас обеих произвело посещение Яд ва-Шем [22] и особенно Детского мемориала. Всем собравшимся было велено взяться за руки, но как-то так получилось, что мы с сестрой потерялись в толпе, поэтому я держала за руки незнакомых мне людей. Мы вошли в полную темноту, которую, однако, то и дело пронзали вспышки света. Мне казалось, что я иду по уступу скалы, висящему где-то во Вселенной, и что сверху мерцают звезды… и каждый следующий шаг может привести к падению вниз головой. Я судорожно сжимала чьи-то ладони. Во тьме я слышала монотонный голос, перечисляющий имена, фамилии, возраст, дату и место смерти еврейских детей, погибших во время холокоста. Внезапно у меня возникло ощущение, что через минуту я услышу свои имя и фамилию, дату рождения и смерти… Мне ужасно захотелось, чтобы Лилька была рядом, но мы встретились, толь-

ко выйдя из здания мемориала, и долго шли в молчании.

Какое-то время спустя сестра прочитала в одной из английских газет, что в Оксфорде должна состояться лекция выдающегося историка и публициста Якуба Познаньского. Приводилась его краткая биография: проживает в Иерусалиме, преподает в нескольких университетах, в частности в Оксфордском. Сестра, охваченная внезапным предчувствием, пошла на эту лекцию, а потом ей удалось коротко переговорить с лектором, очень пожилым мужчиной. Она попросила его встретиться по личному вопросу, и тот как-то сразу согласился. Слава богу, одет он был по-европейски и не носил черный лапсердак, как наш отец. Лилька рассказала мне по телефону, что когда увидела это, то вздохнула с облегчением. Они поговорили о лекции, и в конце концов профессор деликатно дал Лильке понять, что очень занят и хотел бы узнать, чего она от него хочет.

«Я ваша внучка», – выпалила сестра без какого-либо вступления.

Она ожидала любой реакции, только не той, что последовала за ее словами.

«Теперь я понимаю, почему вы мне так напоминаете мою мать!» – сказал профессор по-польски.

Он сразу поверил всему, что сестра ему рассказала. Задавал много вопросов, то и дело вытирая платком глаза, ну и пожелал познакомиться со своей второй внучкой, то есть со мной. Они с нашей бабушкой очень этого хотели, и встреча состоялась. Я прилетела

в Иерусалим из Варшавы, а Лиля – из Лондона. Она вроде бы собиралась взять на эту встречу Пётрека, но он категорически отказался.

«Что касается дедушек и бабушек, то Нина полностью исчерпывает лимит, – сказал он. – Не выношу, когда меня начинают обцеловывать, а этого наверняка не миновать». Поэтому обцелованы были мы. Бабушка оказалась седой, очень ухоженной дамой, она пришла на встречу в голубом платье и на поразительно высоких для своего возраста каблуках. Я улыбнулась в душе. Теперь понимаю, почему Лилька так их любит. Это семейное. Бабушка не могла нарадоваться на нас, глаза у нее радостно светились.

«Посмотри, Якуб, – говорила она мужу, – они обе – живой слепок с твоей матери… Жаль, что она не дождалась этой встречи».

Лишь на фотографии мы смогли увидеть нашу прабабушку. Ощущения были странные. Словно и в самом деле это была одна из нас, перенесенная в другую эпоху. «У нее мое лицо», – сказала Лилька. Все совпадало: темные волосы, челка, а под ней слегка раскосые глаза, – только одежда другая, слишком в стиле ретро. Прабабушку звали Ребекка, и я подумала, что охотно позаимствовала бы у нее это имя, потому что мне по-прежнему очень не нравилось свое.

Можно сказать, что мы общались с нашими дедушкой и бабушкой через головы наших родителей, потому что мама не хотела контактировать с ними, а

отец не желал поддерживать связь с нами, относясь к нам как к гоям [23] , то есть чужим.

«Он и к нам так относится, – с грустью призналась бабушка, – потому что я нееврейка, а Якуб для него не слишком религиозен».

После этих бабушкиных слов я сказала Лильке:

«Если она нееврейка, то по законам еврейской религии наш отец тоже нееврей, так зачем эти пейсы, черная шляпа с большими полями? Тебе не кажется это немного смешным?»

«Позволь ему жить так, как он хочет», – заключила моя сестра.

Вот и все, что она могла сказать на тему обретенной по прошествии многих лет семьи.

Лилька с такой легкостью ко всему относилась. Иногда мне казалось, что она идет по жизни, танцуя. И я осуждала ее за поверхностность, за неспособность глубоко вникнуть в сущность вещей. Как с той же нашей прабабушкой. Мне не давала покоя мысль, что, будучи внешне так на кого-то похожа, я ничего не знаю об этом человеке. Я откровенно сказала об этом Лильке, а она мне в ответ: «У тебя нет бо льших проблем?» А я как раз задумала эту проблему разрешить и поэтому поехала в Лодзь, чтобы разыскать след прабабушки Ребекки. Я нашла дом, в котором она жила, потом ее могилу на маленьком еврейском кладбище в Курчаках.

Мне повезло, и я нашла женщину, которая ухаживала за Ребеккой под конец жизни. Прабабушка вернулась домой, чтобы умереть. Уехала она отсюда вместе со всеми в шестьдесят восьмом, однако через год заявила семье, что ей в Израиле не нравится и она возвращается в родное болото.

«Интересно, как мама это себе представляет? – спросил ее сын, наш дедушка. – Кто мамочку пустит туда?»

«Тот, кто меня оттуда выставил», – ответил она.

И она развернула бурную деятельность. Начала с того, что написала письмо Зофье Гомулке [24] . Благодаря вмешательству первой леди, посольство в Австрии выписало нашей прабабушке загранпаспорт, ведь у нас дипломатические отношения с Израилем были разорваны.

Ребекка, в ту пору уже девяностопятилетняя, вернулась в Польшу. Она нашла небольшую квартирку в Балутах [25] , и кажется, ни в одном светском салоне она не чувствовала себя такой счастливой, как в этих тесных четырех стенах. А ей доводилось бывать во многих таких салонах, потому что она появилась на свет во Франции в семье банкира. И как принято в банкирских семьях, для нее был найден состоятельный муж. Только вот был он уже старый и горбатый, а она хорошенькая, изящная, девятнадцатилетняя.

#Вдобавок она была влюблена в сына сапожника, Вацлава, который был чехом и, как говорил ее отец, «сверкал голой задницей». Казалось бы, все кончено, потому что юную невесту уже повели в синагогу, но на соседней улочке в пролетке ее ждал возлюбленный Вацлав. Молодые убежали в Польшу, где Вацлав открыл сапожную мастерскую. Молодые жили бедно, но Вацлав называл ее «моя дорогая Зоренька» или «женушка», и она отвечала ему улыбкой. У них было несколько детей, однако в войну выжил только один – наш дед. Какой она была, эта прабабушка Ребекка, мне и хотелось узнать.

Веселая, играла на пианино разные пьески… Носила белые жабо и кружевные манжеты, которые стирала сама. Местные мальчишки за пару злотых приносили ей из леса корень мыльнянки. Прабабушка размачивала его в воде и использовала вместо мыла. После стирки в таком мыльном растворе жабо выглядели белее самого белого снега.

И вот однажды она сказала своей опекунше:

«Завтра я умру, ты мне тогда положишь монеты на веки».

И умерла…