Дело о бюловском звере

— Потом я был всецело занят воспитанием Ульяны Владимировны… то есть я и прежде за этим следил, но после того, как девочка в Бюловку переехала, началось что-то невозможное! — тут Саввич оживился, как всякий раз, когда речь заходила о любимице. — Генерал, сам будучи найденышем с африканских приисков, совершенно ничего не смыслил в воспитании. Разумеется, и разговора не могло возникнуть, чтобы пригласить в усадьбу учителей. Да кто б рискнул? Отпускать дорогую племянницу он тоже не желал никуда. А то ведь гимназию какую в столице тотчас бы подобрали с его-то состоянием… Росла девушка дикаркой. Говорил я уже, какие номера выкидывала. А его превосходительство мало что потакал, так и учил ее фокусам этим актерским. Я возражал, как мог, но оба надо мной лишь посмеивались и продолжали в своей манере. Вообразите юную барышню, которая грамоте обучена, по-французски, по-немецки говорит, и вдруг обращается с колодой карт, как самый заправский шулер?

Иноземцев расплылся в улыбке, представив озорные глазки девушки, посверкивающие из-под веера карт.

— И зачем он ее висту и в банк обучил? Видели б вы обоих за суконным столом — взмыленные, пыхтящие, все в мелу, швыряют картами, слова неприличные выкрикивают… Ужас, дурно с сердцем становится, как представлю, что подумали бы покойные родители девочки.

Так первую свою поездку в Петербург Ульянушка в карты у него и выиграла! Пришлось везти ее в столицу. Как раз гулянья там были, ярмарки по случаю Прощеного воскресенья и проводов долгой зимы. Но, право, лишь во благо удался оный вояж — смекалистая девушка (а пошел ей уже пятнадцатый год), поглядев, как столичные барышни себя подать умели, вмиг переняла все их благородные манеры. Я нарадоваться не мог ее степенному величию, думал, переродила барышню столица, образумила. А Аристарх же Германович лишь посмеивался надо мной: гляди, ничему учить не пришлось, сама все уяснила!

Весело проводили ту Масленицу, из дома в дом гуляли, ни единого торжественного вечера не пропустив. Всюду Бюлов — барон и миллионщик — был допущен, всюду двери его широкой душе распахивались. Никто и помыслить не мог, что это тот самый горе-генерал, который полвека назад со скандалом покинул Россию, ни тем паче никто не принял его за антропофага, запершегося в т-ской глуши, ведшего уединенный образ жизни, доживавшего девятый десяток под именем Тимофеева. Дело было в том, что Аристарх Германович совершенно не старел. Вот нисколечко. Как стукнуло ему сорок с лишком, так и оставался таким до конца дней своих. Аномалия какая-то, быть может, вы, Иван Несторович, ее как-то объясните, а то, пардон, было даже обидно. Приходилось знакомить его превосходительство с докторами, когда он параличом недужен был, лежал, двинуться не мог, а ведь и на свой возраст-то не выглядел. После первого визита врача, который тотчас же заинтересовался интересной аномалией и присовокупил ее к легенде об африканском похищении и возможной антропофагии, хотя мы уверяли его, что Аристарх Германович сроду к крови не прикасался и мяса человеческого, прости господи, не едал, пришлось снять портрет старого генерала и заказать точно такой же, только что с лицом нынешнего Аристарха Германовича. Ибо тот прохиндей все вертелся возле портрета, с тщательностью его изучая. К визиту второго доктора в зале над камином уже висел свежий портрет. Для этой цели пригласили из Италии художника, который, сделав работу, вернулся в свою Италию и, дай бог, забыл о Бюловке, как страшный сон. Для него пришлось тоже спектакль устроить, с кишками и кровью.

Иноземцев усмехнулся.

— Опять я вперед забежал, — сконфузился камердинер. — Вот такой барин у меня был. Да, кто ж мог подумать… Я ведь полвека честным человеком прожил, верою-правдою господам Бюловым служил. А тут такое. Выбора у меня не оставалось, ваше благородие. Что ж, мне нужно было бросить девочку, оставить ее на поругание? Так хоть я, во всем этом участвуя, по силам своим мог сдерживать некоторые готовившиеся номера и плутни, ежечасно внушать ребенку мысли о праведности и добродетели. Хоть на меня плевали с высокой колокольни, глядели как на юродивого, но креста я своего не оставил.