Дело о кониуме

— Крайне актуальнейшая, как говаривал их вождь, вы только не смейтесь, но его фамилия была Ваучер. А про мою первую жену я вам дам прочитать две главы. — Нечаев открыл одну из бесчисленных папок, валяющихся у него на столе, и вытащил несколько машинописных листов. — Я написал мемуары, но они никому не нужны, куда не приду, сразу спрашивают: «В тюрьме сидел?» Отвечаю: «Нет».

— «Но ты эмигрант?» — «Нет». — «Может, ты хоть еврей?»

— «Ну нет же». — «Тогда, — говорят, — приходи после того, как помрешь».

Ершов хмыкнул:

— А вы с кем живете?

— С женой и дочкой, — крякнул старец. — Я, знаете, второй раз поздно женился, как папа Конфуция.

— Ас ними я могу поговорить?

— Конечно, они после семи всегда дома, я за ними строго слежу.

Когда детективы вышли на лестницу, Ершов спросил Иерихона:

— Профессор, а вы почему все время молчали?

— Думал. Я всегда радовался, что меня Господь от детей избавил, но смотрю, как бодр Нечай, а мне сейчас шестидесяти пяти еще не стукнуло, стукнуло, конечно, да, но семидесяти точно нет, и вертится мысль: не жениться ли мне на какой-нибудь аспирантке, а старую свою отдать в дом престарелых.

Сергей прыснул в ладонь.

Когда они вернулись в квартиру Ершова, Сергей сварил кофе и разложил на столе карточки с именами родственников Павла Муханова:

— Начну с них.

— А институт? — поинтересовался Быченко.

— Я пока не прокурор города.

— Пока ты даже не инспектор угро.

— Я и говорю, обычный вольный художник, вот я и начну дело с тех, с кем мне просто легче вступить в контакт, может, что и объявится. А об институте я попрошу порасспрашивать всем известного профессора Быченко Иерихона Антоновича, у коего в любую контору, лишь чуть-чуть попахивающую эскулапом, наверняка, есть тысяча неформальных входов.

— Весьма, весьма, — промычал Иерихон. — А что узнавать?

— Если бы я знал? Мне тогда и цены бы не было, генералом работал бы. Выведывайте все, что покажется интересным. Ведь в таких ситуациях не только не знаешь, что лежит в прикупе, но и сколько карт в колоде, во что играешь и по каким правилам.

Оставшись один, Ершов разложил карточки в следующем порядке: Вера Муханова — жена Павла; Нечаева Ольга — жена Нечая; Нечаева Клавдия — дочь Нечая; Анастасия Муханова — мать Павла; Инна Вермишелина — сестра Павла; Ольга Перепеленко — первая жена Нечая, прабабушка Павла.

Ершов хмыкнул:

— Старик, смотри, женится лишь на Ольгах. А дело? Ну и дело! Чисто женское дело.

Сергей сел за телефон и вскоре сговорился о первых встречах, а затем зевнул, достал листки мемуаров Нечая, прилег на кушетку и начал читать.

«Солнце еще не поднялось над горизонтом, но небо уже посерело, когда во время расстрела произошла заминка.

Обнаженные жертвы, освещенные фарами урчащего одинокого грузовика, жались в кучу между всадниками конвоя. Убийства совершались у тянущегося к болоту рва, куда жертв отводили десятками. Вдруг очередная партия приговоренных кинулась врассыпную, на секунду возникла сумятица, безвольная толпа обреченных всколыхнулась, конники выдернули шашки….Однако в то время чекисты, уже освоившие приемы стрельб в упор, еще неуверенно сидели в седле, и одна девочка сумела добежать до болота и прыгнуть в воду. Минут пять жгли палачи факел над самой поверхностью, но никаких признаков беглянки не обнаружилось, и, грязно ругаясь по-латышски, мадьярски, еврейски и русски, чекисты пошли добивать недорубленных и стаскивать их в овраг, а вскоре уехали, даже не присыпав трупы еще час назад живых, полных сил людей. Я никогда не видел этой сцены наяву, но сколько раз во сне она приходила ко мне.

Тем летом восемнадцатого года трудно было представить себе, что я, не то что семьдесят лет, нет, просто проживу еще год. В шестнадцатом я отравился газами, год лечили в госпиталях, но еще и через год я задыхался, харкал кровью. Жил я тогда в лесной глуши, в доме попа-расстриги. Я был очень молод и был уверен, что Господь давно хочет заполучить мою душу, но единственное, что я мог себе позволить, это медленно ходить и удить мелкую рыбешку. Это я-то, фехтовальщик, гимнаст, наездник…

Революция тогда еще не окровила наш лесной край. В уезде, правда, арестовали двести заложников, но они мирно сидели в старой тюрьме. Докатывались иногда страшные слухи, но все случалось где-то там, далеко, здесь же жизнь текла так, словно ничего и не происходило. Край был глухой, сплошное бездорожье, земли бедные, мужики жили в основном за счет ремесел да зимних заработков.